Борис Сопельняк - Восхождение

А вот Маркина похоронили достойно. Точнее говоря, не самого Маркина, а его руку. Ее опознали по зажатой в кулаке бечевке, к которой было привязано кольцо гранаты. Руку нашли оставшиеся в живых заключенные Верне, ее тайно, но с соблюдением христианского обряда похоронили неподалеку от барака № 7, до которого поручик Маркин так и не добрался и в котором продолжал томиться разом постаревший и как-то потухший Борис Скосырев.

Эти трагические события были не последними в череде бедствий, обрушившихся на обитателей Верне. Узнать, что за вожжа попала под хвост Гитлеру, так и не удалось, но факт есть факт: в ноябре 1942-го фюрер решил, что маршал Петэн с задачей создать нацистскую Францию не справился, поэтому правительство Петэна приказал разогнать, а вверенную ему территорию оккупировать. Так, с улиц Марселя, Тулузы, Перпиньяна и других южных городов исчезли французские жандармы, а вместо них появились немецкие патрули.

Появился новый комендант и в концлагере Верне: им стал штурмбаннфюрер Вебер. Это был высокий, тощий человек, с бритым наголо черепом, громоподобным басом и с болтающимся на шнурке моноклем, которым он, впрочем, никогда не пользовался. Охрана стала тоже немецкой, но почему-то это были не эсэсовцы, а солдаты вермахта, которых после ранений не стали отправлять на фронт, а позволили долечиваться, находясь в глубоком тылу и неся не составляющую никакого труда службу.

Сам Вебер не только не скрывал, что не имеет никакого отношения к СС, но и всячески подчеркивал, что он прирожденный артиллерист и черный мундир надел не по своей воле. Это случилось после того, как осколок русского снаряда выбил ему три ребра и врачи его от пушек отлучили. Не последнюю роль сыграло и то, что его повысили в звании: если раньше он был капитаном, то теперь стал штурмбаннфюрером, то есть майором.

Так что человеком он был незлым, в лагерные дела старался не вникать, а, развалясь в кресле и по-американски забросив ноги на стол, потягивал коньяк и читал, причем без монокля, «Зольдатен цайтунг» – это была единственная газета, которую он признавал. Как правило, к вечеру Вебер был абсолютно пьян и мирно отправлялся на боковую.

Надо ли говорить, что его заместители, помощники и даже солдаты охраны брали пример со своего начальника и тоже при каждом удобном случае прикладывались к бутылке. Но на это были нужны деньги, а где их взять? Только у заключенных. Но у заключенных их тоже не было, зато были кое-какие вещи: так что в лагере процветал натуральный обмен. Скажем, за часы можно было выменять две банки тушенки, а за обручальное кольцо – десяток яиц и банку сгущенного молока. Но если продать эти часы, не говоря уже о золотом кольце, в Перпиньяне, то хорошая выпивка была обеспечена.

Когда Борис так сильно простудился, что ему не помогали даже банки, которые, несмотря на отсутствие трех пальцев правой руки, очень ловко ставил фельдшер лагерной санчасти ефрейтор Кольвиц, бывший фронтовик намекнул, что спасти его от крупозного воспаления легких может только сульфидин. На вопрос, где его взять, фельдшер ответил, что, в принципе, он есть, но так как это лекарство предназначено для немцев, то взять его из аптечки можно только по личному распоряжению коменданта Вебера.

– Тогда придется умирать, – вздохнул Борис.

– Вовсе необязательно, – усмехнулся фельдшер. – Три бутылки коньяка – и вы здоровы.

– Я столько не выпью, – махнул рукой Борис, – А если и выпью, то все равно умру.

– Разве я сказал, что пить надо вам? – пожал плечами Кольвиц. – Две бутылки выпьет штурмбаннфюрер Вебер, а одну – я.

– Ах вот оно что! – повеселел Борис. – Тогда все ясно, речь идет о бартере: коньяк – на сульфидин. Но где его взять?

– Это моя забота. До Перпиньяна рукой подать, а там этого коньяка хоть залейся.

– Но у меня нет денег, – развел руками Борис.

– Зато есть вот это, – показал Кольвиц на серебряный набалдашник трости, с которой не расставался Борис. – Странно, что эту вещь до сих пор не конфисковали, она ведь очень ценная, поверьте мне. Я-то в серебре разбираюсь. До ранения я был неплохим хирургом, а моим хобби – ювелирные поделки. Но теперь, – помахал он изуродованной кистью, – не до этого: ни скальпеля, ни тонкого инструмента держать нечем.

Если честно, Борис об этом набалдашнике и думать забыл. А не отбирали его, видимо, потому, что серебро со временем потемнело и стало почти такого же черного цвета, что и сделанная из железного дерева трость. Но сейчас ослепительной вспышкой молнии в его сознании пронеслось все то, что было связано с этой поделкой из серебра. Он вспомнил прекрасный Сантандер, вспомнил, как недоступную леди Херрд превратил в восхитительную Ламорес, как они с Костиным добивались руки ее племянницы, как потом… как потом потерял Ламорес, Костина, Зуева, Маркина, Гостева и остался один, совсем один, если не считать начинающей крошиться тросточки, украшенной давно не чищенной вещицей из серебра.