Константин Масальский - Регенство Бирона. Осада Углича. Русский Икар (сборник)

– Ура! – закричали солдаты и осушили стаканы.

На другой день, вскоре после рассвета, Емельян отправился в дорогу. На третьи сутки приблизился он к деревне, где жил отец его. Сердце Емельяна забилось сильнее, и он не сразу решился подойти к избе, к которой до этого пускался вскачь на своем любимом гнедке, когда приезжал из Москвы к отцу в гости. Тяжело вздохнув, наконец постучался он в калитку. Пономарь Савва был в это время в гостях у старика Архипа и собирался уже ехать домой.

– И так прощения просим, Архип Иванович! – говорил пономарь, целуясь с отцом Емельяна. – Ей-богу, я бы еще подождал и не стал бы тебя огорчать, да сам ты посуди: за что ж я упущу хорошего жениха? Он уже кораблик совсем почти сделал. По всему видно, что сын твой раздумал жениться. Ты так ничего о нем до сих пор не слыхал?

– Ни слуху ни духу, Савва Потапыч! – отвечал старик, вздыхая. – Уж иногда приходит мне на ум… Чу! никак кто-то стучит в ворота? Уж не он ли пришел, мой голубчик?

Между тем Емельян перелез через ворота и вошел в избу.

– Сын мой любезный! – закричал старик, бросаясь к нему на шею. После первого порыва радости Архип отошел от сына и, осмотрев его с головы до ног, с ужасом спросил:

– Что на тебе за наряд? Уж не в солдаты ли ты попал, мое дитятко?

– Видно, так мне было на роду написано, родимый батюшка! Скоро уйду я в поход, и пришел я проститься с тобой да просить твоего родительского благословения.

Емельян бросился к отцу в ноги.

– Ах, Господи, горе какое! – воскликнул старик, всплеснув руками. – Да как ты это, сын мой любезный, попал в солдаты?

Емельян рассказал свое приключение в Москве.

– Ах, горе, горе! – повторял старик, утирая слезы. – Недаром у меня сердце ныло! Либо ты положишь свои косточки на чужой стороне, либо я не дождусь тебя. Нет, нам уж не увидеться с тобой на белом свете. Простимся, дитятко!

Старик прижал к своей груди голову сына и горько заплакал.

– Вздумалось же тебе, дитятко, летать по-журавлиному! – продолжал он, всхлипывая. – Погубил ты свою головушку!

– Не отчаивайся, родимый батюшка! Сам царь изволил говорить со мною, велел просить твоего благословения, без того-де в полк меня не примет, и сказал: за Богом молитва, а за царем служба не пропадают!

– Его царское величество говорить изволил с тобой? – сказал пономарь, взявшись за бороду. – Господи, Твоя воля!

– И пожаловал мне рублевик на дорогу.

Старик Архип вдруг перестал плакать, подошел к полке, на которой стояли иконы, взял образ Николая Чудотворца и благословил сына.

– Молись Богу, сынок, и служи батюшке-царю верой и правдой: Господь не оставит тебя!

Они крепко обнялись.

Неизвестно, растрогало ли пономаря положение Емельяна или же возродилась в нем надежда определиться при дворцовой церкви по ходатайству будущего зятя, уже удостоившегося говорить с царем при самом вступлении в службу, только он вдруг, обратясь к Архипу, сказал:

– Дай Господь, чтобы сын твой скорее из похода воротился: тогда как раз и свадьбу сыграем, коли он не раздумает.

– Да разве ты, Савва Потапыч, уже не хочешь выдать дочку замуж за другого жениха? Бог весть, когда сын-то из похода вернется? Не долго ли тебе ждать будет?

– Подождем, дело не к спеху! Дочке-то моей и семнадцати лет нет: еще не состарится. Притом и то сказать, она про другого жениха и слушать не хочет. Пытал я и бранил ее, и стращал, и уговаривал, – плачет, да и только. Сын твой, вишь, больно ей приглянулся. Однако ж пора мне домой, уж ночь на дворе. Прощенья просим, Архип Иваныч! Простимся, Емельян Архипыч! Чай, мы уж не увидимся с тобой перед походом. Дай Господь тебе скорее возвратиться живому и здоровому да выслужить царскую милость. Прощения просим!

Пономарь обнял Емельяна и поцеловался с ним три раза. Емельян начал также собираться в дорогу.

– Да разве, родной, не ночуешь у меня?

– Нельзя, батюшка: царь отпустил меня на срок. Боюсь опоздать. Теперь же надо в дорогу отправляться.

– Хотя бы одну ночку еще ночевал ты у меня!.. Ну да делать нечего! И завтра мне не легче будет с тобой расставаться!

Старик подошел к своему сундуку, вынул оттуда все свое богатство: мошну, наполненную медными деньгами, и отдал сыну.

– Прости, дитятко! Благослови тебя Господь! – продолжал он всхлипывая и дрожащим голосом.

– Прости, прости, родимый батюшка! – воскликнул Емельян, бросаясь в объятия отца.

Долго они обнимались, не говоря ни слова, и слезы катились у обоих из глаз.

Пономарь, глядя на них, вздыхал из глубины сердца и гладил рукой свою бороду.