Александр Колупаев: Черная вдова

Щёлк! Звук спущенного курка, показался мне громом. Но выстрела не было, кончились патроны. Это я понял сразу, как только взглянул на кровать. Там, вжавшись в угол, полулежала старуха. Вместо правого глаза, у неё, было кровавое месиво. По стене, завешанной картинкой с плывущими лебедями, тянулась алая полоса, с какими-то сгустками желтого жира.

Ужас от увиденного погнал меня прочь, очнулся я только в огороде. Прислонившись спиной к теплым, шершавым брёвнам сарая, я заплакал. Стыдно признаться в этом, ведь мужчины не плачут, да что там, я просто зарыдал! Тяжко, надрывно, словно у меня умер кто-то близкий. Слёзы катились из моих глаз, и не мог я их сдерживать, как не старался.

Вдруг сквозь эти безудержные слёзы я увидел, как ко мне приближается женщина. В изумлении, я протер свои глаза кулаками…

Хрупкая, в белом платье, с какими-то воланчиками на плечах, она спокойно шла ко мне.

Я, вжался в брёвна сарая. И было от чего – такие, в селе, у нас не ходят! Подойдя ко мне, она взглянула на меня и легонько коснулась моей щеки. Стерев с неё слезинку, улыбнулась, распахнув свои синие, как весеннее небо, глаза и произнесла певучим голосом:

– Не скорби по невинно убитым, не скорби! Живи долго и за нас живи! – приложила свою ладонь к моему лбу, и я, словно провалился в глубокий колодец.

Следователь допрашивал меня не долго. Суровая тетка-аптекарь, подтвердила, что я был у неё. Да и наградной наган этой ведьмы – палача, отобрали у буйствовавшего сожителя.

Сколько же лет прошло? Приехал я в родное село и пошел на кладбище. Родни там у меня немало. В сторонке, под невысокой берёзкой, виднелись две могилы.

«Кого это на отшибе похоронили?» – подумал я, направляясь к холмикам, заросшим травой. Невысокий овальный гранитный памятник. Фотография покоробилась и размылась от дождей. «Борис Егорович Никишкин» эта фамилия мне ничего не говорила. А вот второй памятник – невысокая металлическая пирамидка, с красной звездой наверху и чёткой фотографией молодой, улыбающейся женщиной, заставил меня вздрогнуть. На меня смотрела старуха – ведьма, из моего детства. «Анна Васильевна Бертис», почёл я, и даты. Две далёкие даты, в них, навсегда осталось моё далёкое детство.

Сорвав какой-то прутик, шел я по просёлочной дороге, помахивая им, чертил, зигзаги в пыли и думал: «Тяжелой мерой ей отмеряно было, ох, тяжелой!»