Рафаэль Сабатини - Одураченные

Король, как я выяснил, вернётся в Лувр в одиночестве. Моим намерением было проследовать за ним, замаскировавшись служителем, спрятаться в его опочивальне и нанести удар, как только он останется один.

Хотя я и получил приглашение, но не рискнул присутствовать на fète ; однако в замаскированном обличье (оставив всё же при себе шпагу, пусть и не было в ней нужды) зашёл в усадьбу Бурдуа, когда часы били одиннадцать.

Я бесцельно бродил по парку, наблюдая за освещёнными окнами, сосредоточенный разумом больше на Мадлен и скором будущем, чем на предстоявшей мне задаче, когда внезапно моё внимание приковал шёпот голосов чуть ли не на расстоянии вытянутой руки. Я остановился и, приникнув к дереву, стал осматриваться.

Несколько мгновений всё оставалось тихо, и я начинал думать, что перевозбуждённое воображение обмануло меня, когда мой бдительный глаз уловил отблеск от чего-то, – возможно, сказал я себе, от какой-то одежды.

Мягко шагнув вперёд, я двинулся на цыпочках, под прикрытием деревьев приближаясь nolens volens (и желая, и не желая – лат. ) к облюбованному кем-то месту. Однажды гравий захрустел и однажды ветка треснула у меня под ногами, и каждый раз я останавливался с бьющимся сердцем и настороженным слухом; но всё же это не помешало неясному звучанию голосов. Затем был смех, приглушённый женский смех, от которого я вздрогнул; но когда наконец с моей позиции удалось разглядеть два человеческих лица, едва различимых в свете, который падал на них из дворцовых окон, то мне показалось, что моё сердце перестало биться и я близок к смерти из-за потрясения от того, что увидел.

На каменной скамье сидели Фердинанд де Лоне и мадемуазель де Труакантен!

Его рука обнимала её шею, а её головка – эта прелестная головка, которую я так хорошо знал, – покоилась у него на плече. Света было недостаточно, и когда я стоял там, не далее чем в десяти шагах от предателей, со стиснутыми зубами и обдирая ноздри затруднённым дыханием, то молил Господа, чтобы или мои глаза были обмануты, или же я смог пробудиться от ужасного кошмара, который меня объял.

Затем внезапно лёгким ветерком до меня донесло моё собственное имя, за которым последовали вздох, смех и издевательское определение, и я наконец-то понял, что стал жертвой не сна, не галлюцинации, а вероломства – подлого, бесчестного вероломства; и в гневе я подобрался ближе к деревьям, которые заслоняли их, пока не услышал шёпотом произнесённые слова.

О Боже! И почему я дожил до того, чтобы узнать о том, что поведал мне их разговор? Почему какой-нибудь милосердный убийца не покончил с моей жизнью час назад, пока я был счастлив, веруя, что любим?

Я не могу даже сейчас, когда прошли годы, подробно передать их разговор – он был слишком ужасен, слишком отвратителен. Достаточно, если скажу вам, что заключил из него, что мой кузен, чья расточительность почти совсем разорила его, выдал связь моего отца и моего старшего брата с гасконским заговором. Мой отец уже взошёл на эшафот в Тулузе, а вскоре за ним должен был последовать и мой брат. Оставалось только устранить меня, и ради этого мой кузен подружился со мной и с дьявольским коварством привлёк на сторону орлеанистов.

Я понял, что все эти намёки, брошенные Мадлен, о смелой руке, которая немедленно окончит борьбу, поразив одного из вождей, были предназначены лишь для того, чтобы воспламенить мои очарованные чувства.

Именно сам де Лоне – я заключил это из того, что он сказал, – нашептал в монаршее ухо оскорбление, которое я заполучил от короля, посредством чего он намеревался довести дело до кризиса, к которому оно и пришло. Я должен был сразить Людовика XIII; де Лоне разоблачил бы и погубил меня, посадил герцога Орлеанского на французский трон, а сам унаследовал бы владения Вервилей и титул, который был моим, хотя я этого и не знал.

Mille diables ! (Тысяча чертей! – франц. ) Однако хорошо же они всё спланировали, эти двое! И если бы не их неосторожный разговор, они бы наверняка преуспели.

О, какое горькое разочарование! Я был глупцом, одураченным бесстыдной женщиной!

– Завтра, Мадлен, – услышал я от де Лоне, когда они поднялись, чтобы вернуться во дворец, – завтра, когда этот второй Равальяк сделает своё дело и будет вознаграждён по заслугам, я стану богатым и могущественным человеком. Ты разделишь мою власть и моё богатство, любимая, и мы будем...

Больше я ничего не услышал. С трудом удержался от падения в обморок, когда стоял там, цепляясь для поддержки за дружескую ветку, вглядываясь в их удаляющиеся фигуры и от всего сердца призывая невысказанные проклятия на их головы.