Алексей Воронков - Марь [litres]

Зимняя тайга, она не меньше привлекает, чем летом. Звонкая тишина оглушает тебя своей ранимостью. Искрится снег, будто бы усыпанный мириадами мельчайших алмазов. А на нем следы, следы… Сумеречно – словно бы вечер уже, а на самом деле только утро разгорается. Вокруг один листвяк – жалкий такой, понурый, и никакой жизни в нем. Еще с осени сбросил иголья свои, потому и притих, потому и стыдится своей наготы. Но вот среди этого застывшего уныния вдруг появится еловый или сосновый островок – и сразу оживет природа, заулыбается. И тебе уже становится веселее идти. А если еще начнешь следы на снегу читать, то и вовсе забавно будет.

Следы… Будто бы великая книга природы раскрыта перед тобой. Смотришь в нее и открываешь для себя все новые и новые тайны. Вроде бы все то же, что и всегда, а все же нет. Вон соболиные следы… Уж сколько их в жизни насмотрелся Ерёма, которого с десяти лет отец начал брать с собой в тайгу, но все одно: каждый раз они другими кажутся.

Бежит осторожная змейка крохотных следов меж деревьев, а за ними следы покрупнее. Ну да, это лисица. За кормом побежала, но почему-то не так смело, как обычно… Однако понятно почему: по ее следу пошли два волка, которых она, поди, уже учуяла, и только голод заставляет ее не пуститься наутек, а идти вслед за соболем. Матерые, лапища крупные. Догонят ли? А может, это их тени мелькают в стороне среди дерев? Если так, то нужно быть начеку и держать свой винтарь наготове. А то не ровен час… Коли волк голодный, он ничего не боится. Наверное, зря он все-таки не взял с собой собак – те бы сейчас бежали рядом и отпугивали серых. Но беда в том, что тайга тишину любит. Так охотнику легче подкрасться к зверю. Собаки нужны только, когда на медведя идешь или же собираешься белковать. Они тебе быстро косолапого из берлоги выгонят, а что до белок, то хорошая лайка их учует и за полверсты. Приметит зверька на дереве и тут же даст знать об этом своим заливистым отчаянным лаем.

Все прозрачно и воздушно вокруг. Сердце радуется. И никакого страха в душе. Идет Ерёма, оставляя за собой неглубокую лыжню, осторожно идет, чутко. Так его когда-то отец научил. А отца – его отец… Так и выстроилась эта длинная цепочка, уходящая первыми своими звеньями в глубокую старину. Знать бы, кто был тот первый, кто зачал тунгусский род Савельевых на земле, – да разве узнаешь? Таежные люди говорят, что они пошли все от оленей. Так это или нет, но в школе Ерёму учили, что человек все-таки произошел от обезьяны. Однако откуда здесь, в тайге, взяться этим обезьянам? Нет, все-таки они, эвенки, оленьего рода. Сбросили однажды свои шкуры – и вот они, человеки таежные. Потому и не уходят они из тайги, потому и приживаются в городах плохо. То же самое олень или тот же медведь: приведи их в город – все равно в тайгу сбегут. Если, конечно, их в клетку не посадят. Но разве можно держать живую душу за железными прутьями?

Нынче Ерёма по привычке встал задолго до рассвета. Это только городские могут разлеживаться, а у них в тайге дел невпроворот. Нужно к зиме готовиться. Всю прошлую неделю Ерёма на брусничниках провел, собирая ягоду. Жимолость и голубика давно уже у него в погребе покоились в коробах, теперь вот настал черед последней здешней ягоды. Для этого в семье Савельевых и берестяной биток – гуявун – имеется, и берестяные ведерки – мулевуны, и туески для хранения продуктов – тыгэруки – из той же бересты.

Что ни говори, а ягода, особливо брусника, здесь лучшее средство от цинги. У Ерёмы в сопках есть свои ягодники, на которые они еще с отцом ходили. Среди бескрайнего моря неустанно роняющих свои золотистые хвоинки лиственниц, среди этих красно-желтых листьев берез, осыпающейся ольхи и черемухи – огромные поляны, сплошь усыпанные рубинами. Имикта там крупная – чуть ли не размером с ноготь большого пальца. Взмахнешь, бывало, гуявуном, что, поди, еще от деда остался, – брызги рубиновые во все стороны летят. Конечно, коли руками собирать ягоду, меньше мусора попадет в короб, но зато совком быстрее. Дома сядут и всем миром переберут. Благо есть кому. Там и мать, и жена, и невестка, жена Ефима Мотря, которую муж в этот раз оставил с грудным младенцем дома. А так она всегда была при нем. Пищу ему во время кочевья готовила, теплом своим в холодные ночи согревала. Так во время такого согрева и забрюхатила первенцем. Теперь вот ждет, когда ее Ефим на убой стадо с товарищами пригонит. Праздник будет на всю деревню, и ей особый праздник. Соскучилась – целое лето, считай, с мужем не виделись. Она и подарочки для него уже приготовила – несколько мурчунов, вьючных сумок, собственными руками сшила, а еще сшила хутакан – мешок для хранения продуктов, а еще дамгарук – сумочку для табака и спичек, меховые носки – чурчан – и еще многое другое. Так что в безделье не сидела. Все это богатство до поры покоится у нее в эгасе – сумке для рукоделий. Вот приедет муж – тут же она и вручит ему свои подарки. А потом она выставит на стол бутылку араки, накормит его мясом и уложит в постель. Чай, молодые, гормоны-то о-го-го как внутри бесятся. И он будет терзать ее своими сильными руками, а она будет взрываться от чувств звонким дребезжащим смехом, словно обреченная на вечное счастье молодая лосиха; и даже стекла в их доме будут дрожать от энергии их страсти. И все в доме будут прислушиваться к их ночной борьбе чувств и завидовать им.