Ольга Елисеева: Париж слезам не верит [litres]

Алекс в смущении подергал себя за мочку уха: обожаемое начальство еще не знало, кто покойник. А вот Фабр при отменном ночном зрении уже различил и острый кадык на тощей юношеской шее, и шрам от виска к скуле, замазанный грязью. То-то сейчас будет музыка!

Командующий опустился на корточки, вынул из кармана платок и вытер несчастному лицо. Короткий удивленный вздох вырвался из груди графа.

– Это же Митенька! Митенька Ярославцев, третья дивизия. Что он тут делал?

Митенька числился по Нижегородскому драгунскому полку, но служил вестовым при штабе, и граф его хорошо знал. Он был в том возрасте, когда мальчики в компании уже готовы выпить водки, но на ночь непременно хотят горячего молока с пряниками. Свое недетское украшение корнет Ярославцев заработал в Битве народов при Лейпциге. Ему рассекли палашом щеку, и граф приказал немедленно убираться с позиции, но парень замотал голову офицерским шарфом, снятым с убитого француза, и ринулся вместе со всеми в атаку. Молодое дурачье! Они чувствовали, что война на исходе, что им не хватит битв, славы, наград…

Теперь Митенька навсегда сыт и тем, и другим, и третьим. С мокрыми от болотной воды волосами лежит на краю весенней канавы и…

– Что он тут делал? – повторил командующий, поднимаясь и пряча грязный платок в карман.

Сопровождавшие офицеры переминались с ноги на ногу.

– Ваше высокопревосходительство, дозвольте обратиться, – старый унтер ни на секунду не усомнился, что его слышат. – Должно, лягушатники парнишку стрельнули. Говорил я нашим баловням не шататься по девкам на вражеской стороне. А они, вишь, дело молодое… Разве удержишь? Овин близко. А тамошний народец очень озлобился, когда прошлой осенью сестру ихнего кюре обрюхатили. Тогда еще грозились. Вот и стрельнули мальчонку.

«Овином» русские называли городок Авен, расположенный неподалеку. Граф Михаил Семенович зябко передернул плечами. Ночной ветер пробирал даже под шинелью.

– Другие варианты есть?

– Чегось? – не понял унтер, но обращались уже не к нему.

– Возможно, самоубийство, – предположил адъютант Казначеев.

– Причина? – насмешливо бросил граф. – Неразделенная любовь к прекрасной лягушатнице? – Было видно, что он злится, и злится именно потому, что не понимает, как подобное могло произойти. У него в корпусе! При их-то мягкой дисциплине! И на тебе. Мало дома болтают, что он избаловал подчиненных. Устроил ланкастерские школы – грамотный обучи неграмотного – отменил розги… А их драть надо, как сидоровых коз, тогда будет толк! Выходит, его ненавистники правы? Он никакой командующий. Добр до глупости. Теперь еще и офицеры начали стреляться! Пройдет шесть, от силы восемь дней, о случившемся доложат государю…

– Причину сыскать нетрудно, – пожал плечами Казначеев. – Долги. Скоро корпус выйдет в Россию, а наши господа-офицеры жили, не тужили. На каждом либо карточные векселя, либо заемные у ростовщиков и банкиров. За ресторации платить надо. – Обстоятельный адъютант начал загибать пальцы. – За сердечные услады. За починку обмундирования…

– Ну, это уже черт знает что такое! – возмутился граф. – Починить обмундирование можно и в полку.

Казначеев молча опустил голову. Граф проследил за его взглядом и вспыхнул, прекрасно поняв, что хочет сказать подчиненный: «Но сами-то вы, ваше сиятельство, в парижских сапогах!» – «Я, Саша, трачу на это собственные деньги, не влезая в долги!» – «Не у всех такие средства, а выглядеть хочется каждому… Мир, весна, барышни…» Их немой диалог возник в голове у Михаила Семеновича, как продолжение его собственных мыслей. Служа долго бок о бок, они с Казначеевым привыкли хорошо понимать друг друга, на что способен не каждый адъютант не с каждым начальником. Оба заухмылялись, и граф махнул рукой, показывая, что разговор окончен.

– Отнесите тело к доктору Томпсону, пусть проведет обследование. Ордер я выпишу, как только найду перо и бумагу. Пусть вынет пулю. Я хочу знать, из какого оружия она выпущена. Сам ли Ярославцев стрелял? Или его убили?

Двое рядовых подхватили несчастного Митеньку за руки и за ноги и уложили на импровизированные носилки из двух ружей и шинели.

– Поднимите по тревоге казачью сотню полковника Голована и пусть через четверть часа будут у штаба, – продолжал граф.

– Осмелюсь узнать, каковы ваши намерения? – Фабр тоже встал с корточек и теперь смотрел прямо на графа. Ему не нравился мстительный блеск в глазах начальника. – Что вы задумали, господин генерал-лейтенант?