Тим Северин - Последний Конунг

– Торгильс, где ты научился так хорошо говорить по-гречески? – Вопрос был задан одним из варягов, накануне стоявшим у дворцовых ворот. Он недавно поступил в гвардию.

– Он слизал каплю крови Фафнира, вот как, – вмешался Хафдан. – Дай Торгильсу две недели, и он выучит любой язык, даже птичий щебет.

Я не обратил внимания на эту тяжеловесную попытку сострить.

– Меня заставили изучить греческий, когда я был еще мальчишкой, – сказал я. – В одном ирландском монастыре.

– Ты был монахом? – удивился этот человек. – Я думал, ты приверженец Одина. По крайней мере, так мне сказали.

– Так оно и есть, – ответил я. – Один присматривал за мной в монастыре и вызволил оттуда.

– Значит, ты должен знать про всю эту чушь – про священные образы и останки, и кости святых и все такое, что они тут таскают во время своих шествий.

– Кое-что знаю. Но то христианство, которое меня заставили изучить, отличается от здешнего. Это, конечно, тот же Бог, но почитают его по-другому. Должен сказать, я не слыхивал и о половине тех святых, почитаемых здесь, до поры, пока сам не приехал сюда.

– Ничего странного, – проворчал варяг. – На прошлой неделе на рынке какой-то торгаш пытался продать мне человеческую кость. Твердил, что она от правой руки святого Димитрия, и я должен купить ее, потому как я солдат, а святой Димитрий был воинственным человеком. Он твердил, что его останки принесут мне победу в любом бою.

– Надеюсь, ты ее не купил.

– Еще чего! Да и кто-то из толпы предупредил, мол, этот торгаш продал уже столько костей от рук и ног святого Димитрия, что сей мученик, надо полагать, был подобен многоножке. – И он издевательски рассмеялся.

Позже в тот день я получил подтверждение словам этого воина, когда мы шагали приветствовать нашего нового молодого басилевса, которого должны были объявить Михаилом Четвертым перед собранием городских священников в церкви Айя-София. Идучи к храму, мы едва шевелили ногами, а не вышагивали, ибо в процессии тащилось множество священников с изображениями святых, нарисованных на досках, они сгибались под тяжестью стягов и знамен, вышитых священными символами, либо несли ценные реликвии своей веры, запечатанные в золотых и серебряных ларцах. Прямо впереди меня несли самую почитаемую вещь – кусочек деревянного креста, на котором висел и умер их Христос, и я подумал – а вдруг Один, мастер менять облик, перевоплотился в их Иисуса. Отец богов ведь тоже висел на дереве, и бок его пронзило копье, когда он пытался постичь мировое знание. Жаль, подумал я, что христиане так убеждены, что их вера – единственная истинная. Будь они немного терпимее, они признали бы, что у других религий есть свои достоинства. Приверженцы исконной веры охотно разрешают другим следовать за своими богами, и мы никому не пытаемся навязать свои взгляды. Однако надо отдать должное христианам Константинополя, они, по крайней мере, не столь фанатичны, как их братья далеко на севере, каковые усердно искореняют все, что считают язычеством. В Константинополе было больше терпимости, в шестом квартале стояла мечеть, где сарацины могли молиться, и имелось несколько синагог для иудеев.

В сотне шагов от дверей Айя-Софии мы, гвардейцы, остановились, а остальные участники процессии торжественно прошли дальше и вошли в храм. Священники не питали любви к варягам, и мы привычно ждали снаружи, пока шла служба. Может быть, считалось, что никто не покусится на жизнь басилевса в столь священном здании, но у меня на этот счет имелись некоторые сомнения.

Хафдан позволил нам стоять вольно, и мы лениво переговаривались между собой, ожидая окончания службы, чтобы потом сопроводить басилевса обратно во дворец. Именно тогда я заметил некоего молодого человека в характерном для горожанина средней руки платье с наголовником, судя по виду – мелкого служащего. Он подходил то к одному, то к другому гвардейцу и пытался заговорить с ними. Должно быть, он задавал вопрос по-гречески, ибо гвардейцы либо непонимающе качали головами, либо не обращали на него внимания. Наконец, кто-то указал в мою сторону, и он подошел ко мне. Он назвался Константином Пселлом и сказал, что учится в этом городе, желая поступить на императорскую службу. Я решил, что ему не больше шестнадцати-семнадцати лет, он был раза в два младше меня.

– Я задумал написать историю империи, – сказал он, – по главе на каждого императора, и был бы очень благодарен за любую подробность, касающуюся последних дней басилевса Романа.