Дмитрий Миропольский - 1916. Война и Мир

…Но Бурлюка привлекло другое. В Бутырской тюрьме Маяковский начал писать стихи, а первые опыты на воле как-то показал Давиду. Ночью посреди Сретенского бульвара Бурлюк заставил стесняющегося, запинающегося Володю читать. Выслушал, пришёл в восторг и немедленно объявил своего юного приятеля гениальным поэтом. В гениальные художники он определил его ещё раньше.

Вдохновлённый признанием Маяковский немедленно примкнул к Бурлюку с друзьями, которые звали себя кубо-футуристами и утверждали, что занимаются созданием нового национального искусства. В конце концов, это тоже была революционная деятельность. Не менее захватывающая, чем у социал-демократов, но гораздо более безопасная и публичная. А публичности Маяковскому ох как хотелось! К тому же ему льстил живой интерес товарищей – не жаждущих крови люмпенов-подпольщиков, но рвущихся творить художников и поэтов, многие из которых уже издавались…

– Пиво – божественный напиток, – басил тем временем Бурлюк, – вы мне пиво не трогайте! Его ещё древние шумеры пили. И строители египетских пирамид. Хлеб четыре тыщи лет назад не для еды пекли, а чтобы у пивоваров сырьё всегда было под рукой, так-то! Может, боженька для того и придумал пиво, чтобы мы не забывали, как он нас любит! – Бурлюк одолел четвёртую кружку и с блаженной улыбкой откинулся на спинку стула. – А на Петербург и вправду пора посмотреть, и вас ему показать, – сказал он. – Может, от пекла не все разбежались: Лёша Крученых, Вася Каменский – из своих кого-нибудь, да найдём. С Гумилёвым встретиться не мешает, с Кузминым. Глядишь, Блока повидаем… Столица, Владим Владимыч, она столица и есть! Но вообще-то хотел я вас познакомить с Витей Хлебниковым, Велимиром нашим…

Маяковский скривился и продекламировал глуховатым юношеским баском:

– Чёрт его знает, что такое, – сказал он. – Вот я понимаю, Мандельштам:

– Образы мощные, – продолжал Маяковский, – ритм завораживает. Тарá-титата-та… А Хлебников? То ли издевается, то ли просто нездоров. Белиберда какая-то. Смех надсмейных смеячей… О чём это? Для кого написано? Уж точно, не для читателей…

– Я бы сказал – не для всяких читателей, правда ваша! – Бурлюк оживился и посмотрел единственным глазом на последнюю полную кружку с пивом, потом на Маяковского. – Только мозг-то царапает! Ну скажите, царапает? Цепляет? Заставляет слушать?.. Ага! Заставить себя слушать – великое искусство для поэта! Значит, у Вити есть чему поучиться. А про кузнечиков – вы ещё новенького не слышали…

Он приосанился, вдохнул и негромко нараспев произнёс:

– Каково? – восторгался Бурлюк. – Кузнечик в кузов пуза … Потрясающе! Сколько музыки! А образы, образы какие – что, хуже, чем у Мандельштама?!

Действительно, десятком слов, обычных и выдуманных, Хлебников будто акварель нарисовал – красивую, светлую, очень зримую… Маяковский неохотно согласился:

– Крылышкуя золотописьмом … Это – да, это ловко.

Бурлюк вдруг заёрзал на месте:

– Фу-ты, совсем из головы вылетело… Вот!

Из заднего кармана брюк он вытащил сложенную вдвое брошюру, расправил и шлёпнул её на столик.

Дмитрия Павловича терзал жестокий сплин – хандрил великий князь, двоюродный брат российского императора Николая Второго. Казалось бы, о чём печалиться статному красавцу двадцати одного года от роду? Но в таком настроении и в такую жару лучше было бы Дмитрию Павловичу лежать под электрическим вентилятором во дворце Оук-Хилл. Или, на худой конец, бродить по Стокгольму где-нибудь в районе Гамла Стан…

В сердце старого города великий князь чувствовал себя уютно – здесь многое напоминало российскую столицу. Стокгольм, как и Петербург, раскинулся на островах. Сходство дополняли снующие меж берегов кораблики; огромные строгие дома и широкие мосты, кафе на набережных и множество маленьких баров в мощёных закоулках. Знакомыми казались тучи, мгновенно скрывающие солнце и так же неожиданно расступающиеся вновь; особенная северная зелень с серебристым отливом, внезапные порывы морского ветра – и неповторимое ощущение близости Балтики, до которой что в Петербурге, что в Стокгольме рукой подать…