Александр Зорич - Римская звезда

– Ты образованная женщина.

– Лучше бы тебе назваться.

– Зови меня Дионисий.

– Это имя тебе не подходит. Скорее всего, оно не твое.

– Ты права. Мое настоящее имя я назову тебе позже. Если назову.

– От чего это зависит?

– От того, чем кончится наша беседа.

– Тогда поторопись начать ее. Меня ждут к обеду! – Терцилла спесиво подернула плечом и спрятала вышивание в шкатулку.

– Я хотел спросить тебя о любви.

Лицо Терциллы построжело, она подняла глаза и окинула меня ледяным взглядом. И, выдержав изрядную паузу, промолвила:

– Весна помутила тебе разум, гость. Ты выглядишь глупо. Вначале ты рассматривал меня, словно кобылу на рынке. Теперь ты задаешь мне, замужней женщине, непристойные вопросы. Послушай-ка самого себя! Спрашиваешь меня о браке, затем спрашиваешь о любви! – между бровей Терциллы появилась сердитая складка.

– Это оттого, что я поэт. Говорить о любви – моя профессия.

– Поэт? – Терцилла глянула на меня еще более угрюмо, почти неприязненно. – Я ненавижу поэтов.

– Отчего?

– Они заставляют мечтать о том, что никогда не сбудется.

– Но ведь сбывается! – воскликнул я.

– Я о таких ничего доподлинно не знаю.

– О смерти мы тоже ничего доподлинно не знаем до срока.

Терцилла смолкла, обдумывая мои слова. Лишь трепетание ресниц выдавало ее волнение. Наконец она изрекла.

– Ты говоришь слишком путано. Продолжай, но только не надо о любви.

– Тогда позволь спросить тебя о твоей жизни. Какова она?

– Ты знаешь, как пишут на папирусе, Дионисий?

– Конечно.

– А что с ошибками делают, знаешь?

– Смывают губкой, – сказал я.

– Или слизывают языком. Если губки нет, – уточнила Терцилла.

– Верно.

– Во рту у Терциллы горчит уже семь с половиной лет. Из-за того, что я каждый день слизываю.

– Ага, – кивнул я.

Неожиданная откровенность Терциллы меня озадачила. Ее суровость загнала меня в тупик. Хоть бы улыбнулась разок, что ли?

Признаться, я много раз тренировался разговаривать с Терциллой – с тех пор, как решил найти ее. И в своем уме я соткал множество воображаемых Терцилл и еще больше – воображаемых бесед. И учтивых, и игривых, и тягуче-сентиментальных. Но эта беседа не была похожа ни на одну из тех, что выдумал я.

Тем временем, сама Терцилла, похоже, пожалела о своей откровенности.

– Если ты сейчас же не скажешь мне зачем явился, я уйду, – предупредила меня она и встала со своего плетеного кресла («Она выше Барбия на голову!» – ужаснулся я мимоходом). Лицо Терциллы стало вдруг совсем безразличным. – Меня в самом деле ждут!

И тогда я вздохнул полной грудью и наконец решился. Будь что будет!

– Я… пришел… поговорить о гладиаторе Барбии! Помнишь его?

Тут произошло неожиданное. Терцилла на миг замерла, издала сдавленный утробный стон, медленно осела, отвернулась этак рывком и закрыла лицо руками. Застыла, как будто не дыша даже.

– Что с ним? – наконец спросила Терцилла, не поворачивая головы.

– Он здоров, он свободен. И он по-прежнему любит тебя.

После этих слов Терцилла разрыдалась – по-девчачьи страстно и по-бабски громко. Ее лица я уже не видел, но ее длинная шея порозовела сзади до самых кончиков волос!

– Помнишь ли его? Хочешь ли быть с ним? – спросил я, делая три шага ей навстречу.

– Разве Барбий не рассказал тебе про нашу клятву? – беззащитно всхлипнула она.

– Рассказал.

– Я не нарушу ее. Хотя и хочу нарушить, всегда хотела нарушить – больше жизни.

– Но почему?

– Это сильнее меня. На нас лежит проклятие… Уходи. И скажи Барбию… Нет, лучше ничего не говори.

Последние слова Терцилла проговорила с той неоспоримой интонацией, с какой судья произносит приговор, не подлежащий обжалованию.

Я опустил глаза. Мне стало холодно – притворщица весна, ее ласковость подла и обманчива! Ветер, только что теплый и медовый, вдруг становится кусачим. Терцилла, только что признавшаяся мне, что несчастлива в браке и семь лет ошибкой считает, вдруг решительно гонит меня прочь… Нет, она не играет со мной! Она действительно хочет, чтобы я ушел! Разрази меня гром, если я не разбираюсь в женских «нет»! Что ж, наверное, и этот обман – под стать весне. Мне казалось, все сладится – а не ладится даже разговор. Мне казалось, горе разлуки размягчит Терциллу, а оно лишь заморозило ее сердце! И что же? Выходит, любовники не соединяются, как им положено, стараниями Назона, но и дальше мучатся порознь, скованные железными цепями, уходящими далеко за край горизонта, далеко за край неба, туда, где не рассмотреть ничего. Так, да?