Коре Холт - Конунг. Властитель и раб

Гаут молчал.

Конунг произнес:

– Я могу просто отрубить ему голову и послать с кем-то из моих людей. Они молчат. И бегают проворнее тебя, Гаут. Но если придешь ты – тот, кто прощает, единственный пекущийся об обеих сторонах в распре, – с головой, которую требует конунг Магнус, – они поверят в мою волю к миру. И остальные останутся живы. Потому что Халльвард умрет.

Гаут плачет.

Я говорю:

– Однажды в Состадире у озера Мьёрс я слышал женщин, оплакивающих своих погибших мужей. Как знать, вдруг больше никто не погибнет?

– Но голова Халльварда падет, – возразил Гаут. Он едва стоял. – Давайте позовем Халльварда и доверимся ему, – предложил он.

Конунг сказал:

– Ты был бы более жестоким конунгом, чем я, Гаут.

Мы молчали, никто не находил слов для того, о чем мы думали. Немного спустя Гаут произнес:

– Сверрир, дозволь мне, любящему тебя – моего друга и почитающему тебя – моего конунга, сказать следующее. Когда ты говоришь, что желаешь мира в стране, я верю тебе. Но если так случится, что все выйдет наружу – например, от Магнуса: что ты, конунг, отрубил голову своему человеку, чтобы угодить ему, алчущему твоей и их крови? Поймут ли твои люди? Ты уверен, что они не встретят тебя презрением – и страхом. Возможно они скажут: конунг отрубил голову собственному хлебопеку, он может отрубить головы всем. А мы – ему.

Конунг медленно проговорил:

– Великая правда в твоих словах.

Гаут ответил:

– Многие годы я, твой друг, тоже слышал от тебя правдивые речи.

Конунг продолжал:

– Ты не облегчил мой выбор. Но, Гаут, если мы сохраним Халльварду голову – на время? Ты отправишься в Вик, понесешь письмо Аудуна преподобному Сэбьёрну. Скажешь Сэбьёрну, что если Магнус явится в Нидарос толковать о мире, Халльвард будет наказан – мною. Двое людей Магнуса будут стоять рядом и потом засвидетельствуют своему конунгу, что жизнь была искуплена жизнью.

– Я обещаю тебе сделать это, – сказал Гаут. – Но сперва я опущусь на колени перед Халльвардом и буду молить его о прощении.

– Молчи! – вскричал Сверрир. – Иначе я отрублю тебе руку.

Гаут сказал:

– Все, что у меня есть, к твоим услугам.

Я сходил за рогом с пивом и подал его Гауту. Тот сперва отстранился, но затем взял и медленно выпил. Постепенно на его бледном лице проступила краска, и я отметил нечто уже виденное прежде: когда Гаута обуревали мысли, он протянул вперед культю, но, увидев, что руки нет, с ошеломленным взглядом медленно поднял за рогом другую руку.

– Я сделаю так, как ты просишь, – сказал он. – Но это первый раз, когда я участвую в подлости против друга.

– Я знаю, ты будешь молчать, – отозвался Сверрир.

– Да, – сказал Гаут, – и не из-за твоей угрозы наказания, государь. А потому, что сделал выбор: спасти жизни многих, пожертвовав одной.

– В твоей голове водятся мысли, достойные конунга! – сказал Сверрир.

Гаут откланялся и вышел.

Выходя, он встретил Халльварда.

Вот что я помню о старом биркебейнере, увидавшем приплывший в Нидарос корабль с грузом башмаков:

Один старый биркебейнер, имя которого я забыл, прославился в те времена, когда ватага крепких парней обматывала ноги берестой, чтобы уберечься от острого наста. Он выучился тонкому искусству плетения обуви из бересты, в которой было что-то от мягкости и прочности кожи. Он обучал мальчиков и посвящал их в многочисленные хитрости берестяного ремесла, воспитывал и давал добрые советы. Однажды ему была оказана честь обуть в бересту ноги конунга.

И вот он стоял на молу в Нидаросе и видел плывущий корабль. Тот прибыл из Боргунда, где конунг держал пятьдесят башмачников, которые шили для воинов кожаную обувь. Биркебейнер завопил дурным голосом. Ему померещилось, что время конунга Сверрира в стране кончилось, крепкое поколение скоро сойдет в могилу и придет новое, слабое и вялое. Он плюнул в море и ушел.

Вот что я помню о близнецах Торгриме и Томасе.

У близнецов Торгрима и Томаса было отрублено по одной руке. Но оставалось еще по одной. В отместку – когда конунг Сверрир стал так могуч, что добыл своим людям целый корабль обуви, а близнецы по-прежнему ходили босыми, – они распустили слух, будто котел, в котором Кормилец варил мясо, служил труповаркой в незапамятные языческие времена до появления святого конунга Олава. Дружина отказалась есть.

Кормилец страшно ругался, а конунг сказал:

– Будет довольно, если котел выскоблят, чтобы все видели, а потом один или два священника освятят его.