Виктор Тихомиров - Чапаев-Чапаев

Матрена пробовала приласкаться к комдиву, и иногда ей удавалось растопить холод его сердца. Тогда они делались ненадолго близки. Каждый раз женщина едва оставалась жива после судорожного чапаевского объятья и жгучего проникновения до самого сердца. Чапаев же глухо стонал, как под пыткой, и глаза его будто застилало дивизионное красное знамя из бархата, с плугом и молотом посередине.

В следующий миг существование его продолжалось уже в глубоком сне. Там он вновь был во главе угнетенных масс, жаждавших воли, и, сидя на белом коне, в белой бурке вразлет, отсекал с фланга конницу не то белых, не то каких-то татаро-монгол. После он летел с обрыва в реку Урал долгим стремительным полетом, погружался под острым углом в воду и плыл там, среди гибких рыб и травы, удивляясь легкости своего дыханья. Но тревога опять теснила грудь, и вода тормозила разгон. Тогда он рвался изо всех сил наверх, выскакивал на другой берег и мчал дальше в тачанке по краю обрыва вдоль берега, поливая догоняющих всадников из раскаленного пулемета и крича свое: «Врешь, не возьмешь!». За спиной его бились хвосты четверки лошадей, и отлетевшая тяжелая подкова ударяла прямо в висок…

Просыпался он утром, полусидя, в разорванной рубахе, прижавшись виском к никелированному кроватному шару.

Матрена старалась, как могла: обстирывала его, добывала и готовила еду и, когда они оказывались наедине, не сводила с него пылающих вопросительных глаз. И так сильно было ее уважение, и таким неприступным он ей казался, и страшным, что о любви она и подумать не смела.

Семью же Матрена по инерции, еще с довоенных революционных кружков марксизма, считала отмирающим пережитком прошлого, и даже пыталась почувствовать радость свободы от семейных уз, но иногда забывалась и воображала вдруг свадьбу, и как она боится обернуться к жениху в страхе, что на его месте окажется не Чапаев, а другой, незнакомый мужчина, тем более что она будто бы вот-вот должна родить ребеночка. Ее сильно расстраивало то обстоятельство, что во сне Василий часто кричал и звал ее, но как прежде: «Петруха, дуй ко мне!». Поэтому он не казался ей человеком близким, а как иностранец или с другой планеты.

Женщина старалась подыскать работу поближе к Чапаеву, то билетершей, то уборщицей зала, поэтому тоже много бесплатно смотрела кино. И она тоже проживала каждый раз чужие жизни, заменявшие ей свою. Это хоть и не разъясняло Матрене смысла ее существования, но примиряло с действительностью.

Иногда Чапаев, будто просыпался, с удивлением осматривался, удивляясь, что вокруг обычная жизнь, а не действие фильма. Это огорчало его, особенно конкретные проявления: постиранное и поглаженное белье, еда не в котелке, а на фарфоровой тарелке и даже столовские талоны в кармане.

Окружающая действительность все меньше нравилась Василию. По-прежнему были сильно бедные и очень богатые, хотя те и другие вперемежку набивались ежедневно в кино. Сбивало с толку, что повсюду реяли красные флаги и кумачовые лозунги.

— Вроде, красные победили, а повсюду снуют недорезанные буржуи, — размышлял комдив. И не придушить было не одного, поскольку на каждом перекрестке стоял вооруженный милиционер, специально чтоб охранять все как есть.

Пару раз Василий не сдержался и содрал с богатеев шубы у ресторана, да так, что те и пикнуть не посмели. Шубы он тотчас отдал оборванным крестьянам, замерзавшим с бабами и детьми возле вокзала, которых в следующий момент окружили красноармейцы в новой форме, с винтовками и угнали куда-то за пакгауз. И Василий так и остался стоять в недоумении на вокзальной площади, ведь на бойцах были красные звезды и передвигались они строем.

Так, будто с разгону, прошло несколько лет.

Однажды, ветреным осенним днем в жизни Василия и Матрены произошло еще одно значительное и судьбоносное событие. На складе, где Чапаев получал коробки с лентами, ему вдруг выдали два железных ящика, на которых было выведено поверх типографских наклеек химическим карандашом: «Чапаев», реж. Бр. Васильевы. А поверх этой надписи еще раз, красным карандашом, написано было опять: «Чапаев». Бывший комдив так и прикипел к этой двойной надписи, не в силах отвести от нее взгляда. Дрожащими руками он заправил в аппарат пленку и с нетерпением стал ждать, пока рассядется публика.

К началу сеанса народу собралась половина зала. Зрители пришли разношерстые: несколько матросов под командой боцмана с медной дудкой на груди, бабы с рынка, числом с полдюжины, два беспризорника, укравшие кошелек и теперь «гулявшие от рубля» и неопределенные персоны, может, рабочие, перемежаемые скромно одетыми барышнями.