Мишель Зевако: Коррида

– Я надеюсь, что ты больше не думаешь, будто чем-то рассердил меня.

Она улыбалась ему. И он отважился на последнее: вновь приник губами к носку ее туфельки. Смущенная Хуанита поспешно отпрянула назад. Поднявшись с колен, Чико с искренней благодарностью произнес:

– Как ты добра! О, моя мадонна!

От этих слов она покраснела еще сильнее. Нет же, нет, она вовсе не была доброй, она очень жестокая и злая. Ему следовало не благодарить ее, а хорошенько поколотить, ибо она это вполне заслужила. Ругая себя за все происшедшее, она тем не менее внезапно спросила его:

– Это правда, что ты хотел заколоть француза?

Теперь покраснел он, словно она в чем-то его упрекнула. Потом молча кивнул.

– Зачем же?

Она жаждала услышать от него наконец:

– Потому что я люблю тебя и ревную!

Увы, Чико опять упустил свой шанс, невнятно пробурчав:

– Я не знаю.

Все было кончено, теперь уже раз и навсегда. Ужасная досада вызвала новый приступ ярости у Хуаниты. Красная уже не от смущения, а от ярости, она топала ногами и кричала:

– Опять! Я не знаю, я не знаю! О, как ты меня раздражаешь! Убирайся отсюда! Вон!

Этот внезапный взрыв негодования после столь обворожительных улыбок поверг его в полную растерянность. Он ничего не понимал. О Боже! Что с ней творилось? Что он ей сделал?

Изумленный, он не двигался с места. Тогда она яростно набросилась на него, молотя его своими маленькими кулачками. Топая ногами, она продолжала в исступлении кричать:

– Убирайся вон!

И ссутулившийся робкий Чико покорно вышел. Но если бы он неожиданно вернулся, то увидел бы, как на глазах Хуаниты выступили слезы. Его мадонна сидела в кресле и тихо плакала.

Но Чико никогда не посмел бы вернуться – ведь так решительно его прогнали! Он уходил, душа его была погружена во мрак, и лишь одна надежда еще согревала его: буря утихнет, Хуана сменит гнев на милость, и он, как и прежде, будет готов выполнить любое ее желание, любой каприз.

Да если бы он даже и осмелился вернуться и застал ее в слезах, то едва ли отнес бы их на свой счет: Чико не смог бы поверить в то, что он, такой маленький человечек, способен вызвать серьезные глубокие чувства. Скорее всего она проливала слезы из-за своей любви к сеньору французу. И однако же это было совсем не так!..

В то время как Пардальян почивал после столь насыщенных событиями дня и ночи, Эль Тореро отправился к своей невесте, к своей прелестной Жиральде. Дон Сезар с большим пристрастием расспрашивал девушку обо всем, что только ей было известно о таинственной принцессе, открывшей цыганке тайну ее происхождения. Но, к сожалению, Жиральда не сказала ничего нового сгорающему от любопытства Эль Тореро, и юноша твердо вознамерился предстать перед принцессой и поговорить с ней.

В девять часов утра, не желая более бездействовать, молодой человек покинул свою возлюбленную. Он просил ее никуда не отлучаться из таверны, так как лишь здесь, под защитой Пардальяна, она могла чувствовать себя в полной безопасности.

Спускаясь по лестнице, он ненадолго остановился перед дверью, за которой крепко спал Пардальян; рука его уже легла на щеколду и он уже готов был войти, однако быстро одумался.

– Нет, – прошептал он, – было бы преступлением будить его по пустякам. Да и что он сможет мне сказать? Пусть отдыхает, ему ведь трудно пришлось.

И, осторожно ступая на цыпочках, стараясь не шуметь, он спустился по начищенным до зеркального блеска, сверкающим, словно паркет в парадной зале дворца, ступеням внутренней дубовой резной лестницы, ведущей на кухню.

Здесь, в нижних помещениях таверны, находилась маленькая конторка, где обычно восседала Хуана. Укрытая от посторонних глаз, она могла наблюдать через специальные потайные окошечки за тем, что происходило на кухне и во внутреннем дворике. Воистину, она была достойной дочерью своего отца Мануэля.

Вторгшись на чужую территорию, Эль Тореро поклонился с подчеркнутым почтением и обратился к Хуаните:

– Сеньорита, я знаю, вы так же добры, как хороши собой. Именно поэтому я осмеливаюсь обратиться к вам с просьбой позаботиться о моей невесте; к сожалению, мне придется оставить ее на какое-то время. Не могли бы вы постараться устроить так, чтобы о ее присутствии у вас никому не стало известно?

«Сеньорита»! Крошка Хуанита, всегда разодетая как настоящая дама, грациозная и обходительная со всеми, умела внушать к себе уважение. Лишь немногие, среди которых был, конечно же, и Пардальян, могли позволить себе называть ее просто Хуаной, Хуанитой, и лишь избранные, например, Сервантес, говорили ей «ты». Слуги и посетители обращались к ней весьма почтительно, титулуя ее сеньоритой, или госпожой.