Феликс Разумовский - Умытые кровью. Книга II. Колыбельная по товарищам

Галантнейшие кавалеры вели закутанных в меха дам, слышалась иностранная речь, осенняя сырость терпко отдавала французскими духами. Настроение у всех было легкомысленным, здесь собирались только перезимовать, чтобы по весне, ближе к белым ночам, вернуться в Петербург, в уютные квартиры, в родовые особняки с лакеями, коврами, бонбоньерками и каминами. Не вышло. Пришлось дамам прятать меха и повязываться по-рабоче-крестьянски платочками, галантным же кавалерам – кому уходить в Доброармию, кому с удивительной быстротой превращаться в дворников, половых, куплетистов, варщиков гуталина. И февральская поземка замела следы прежней беззаботной жизни…

Невесело теперь было в Ростове – витрины лавок пробиты пулями, рыночная площадь пуста, на телеграфных проводах сидело воронье, каркало зловеще: «Кар-р-раул!»

– Тебя как зовут-то, командир? – Шитов с ухмылочкой вытащил массивный платиновый портсигар, подождал, пока Кузьмицкий и Сява возьмут по папиросочке, щелкнул зажигалкой. – Я – Сережа.

Они уже пришли на вокзал и двигались наискосок через платформу, запруженную только что прибывшими красноармейцами. Скопище было шумным и разномастным. Кто в шинели, кто в нагольном полушубке, кто в пальто с каракулевым воротником, перепоясанным засаленной веревочкой. Крест-накрест пулеметные ленты, гранаты, револьверы, полученные еще на германской «трехлинейки». Лязг сталкивающихся штыков, бряканье манерок, хриплый, пробирающий до печенок мат.

– Полундра! Лево на борт! Раздайся, крупа! – Цепляя грязь захлюстанными клешами, военморы с улыбочками продирались сквозь толпу, с ними не связывались, почтительно расступались:

– Гребите отсель, флотские, ветер вам в зад!

– Антон Семенович. – Штабс-капитан невольно отдал честь, и от внезапной злости его рябое лицо пошло пятнами. – Антон Семенович Кузьмицкий.

Он все никак не мог привыкнуть к революционному панибратству на грани хамства.

– Антоша, значит. – Шитов кивнул и, спрыгнув на размякший, запятнанный мазутом снег, смачно выплюнул окурок. – Сыпь сюда, коробочка по курсу.

Бронепоезд, словно в песне, стоял на запасном пути. Состав был небольшой, десяток вагонов. Первые пять воинственно щетинились пушками и пулеметами, затем шли три пульмановских, блиндированных изнутри до половины окон мешками с песком, на них было суриком написано: «Даешь мировую революцию!», в хвосте были прицеплены платформы со шпалами и рельсами. Двигался бронепоезд при посредстве двойной тяги, пары громадных паровозов Путиловского завода, на переднем, словно на пиратском корабле, развевался черный флаг с черепом и костями.

– Антоша, держись в кильватерной струе. – Шитов подошел к головному пульману, глянул на человека, подпиравшего задом поручень площадки. – Эй, фалрепный, как там на вахте?

– Хреново. – Человек даже не пошевелился, только далеко сплюнул сквозь желтые зубы. Он говорил гнусаво, в нос, как запустившие болезнь сифилитики, одет был в шубу с обрезанными полами и с первого взгляда производил впечатление горячечно пьяного.

– Не тянешь в карты, так стой на вахте. – Шитов угостил часового папиросой, ухмыльнулся сально. – Ничего, еще в любви повезет, прибор только не отморозь. – Не переставая скалиться, он повернулся к Кузьмицкому и Сяве: – Верно, братва? Ну, айда в рубку.

Поднялись по трем ступенькам наверх, двинулись проходом вдоль вагона. Воздух в пульмане был тяжел, пахло спиртом, табаком, нестираными портянками.

– Вот это, Антоша, твоя каюта. – Шитов указал на крайнее купе. – За переборкой наш с Сявой кубрик. – Он открыл полированную дверь, плюхнувшись на диван, поманил Кузьмицкого: – Заходи. Жрать небось хоцца? Эти-то в ревкоме не покормят. – Он презрительно сплюнул во вделанный в стену умывальник, глядя снизу вверх, кивнул Сяве: – Скажи на камбузе, чтоб прислали бачкового и Ефима позови, пусть умный человек побакланит. А всех свистать наверх будем завтра, нехай отдохнут, закрутились в кровавом вихре.

Последнее было сказано вполголоса, с улыбочкой, специально для Кузьмицкого.

– Ладно. – Тот скинул надоевший вещмешок, усевшись на диван, с удовольствием вытянул натруженные ноги. – Завтра, так завтра.

В купе царил ужасный беспорядок, ковер был основательно замызган, покрыт окурками и подсолнечной лузгой. На стене были пристроены керосиновая лампа и портрет длинноволосого старца в пенсне, на крючках висело оружие, на столике лежал том Кропоткина в богатом золоченом переплете.