Константин Бадигин - Покорители студеных морей (с иллюстрациями)

Несколько нюрнбергских купцов хотели взломать один из кругов воска, казавшийся им слишком тяжелым. Суздальский купец не соглашался. Наконец ганзеец ткнул железным прутом воск, нащупал что-то твердое. Круг разломили и, к стыду суздальца, из воска извлекли большой, тяжелый камень.

В другом конце в присутствии тысяцкого яростно спорили новгородские купцы, перемеривая кусок красного сукна иванским локтем. [47] Note47 Локоть — мера длины; соответствует приблизительно длине локтевой кости. Русский локоть равнялся приблизительно 0,5 метра. Тут же, в костяном ларце, находился образец рубленой серебряной гривенки.

Староста, держа в руках небольшие весы, что-то объяснял обступившим его купцам.

За маленьким столиком, окруженный торговцами, не покладая рук трудился иванский меняла. Он с большим знанием дела разбирал кучки всевозможных монет: здесь были деньги многих городов и стран, древние и самых последних дней.

Сырков знал, где искать сторожа. Дверь в подвалы была приоткрыта. Спустившись вниз на несколько ступенек, он крикнул:

— Эй, Илья!

— Кого бог принес? — послышался голос.

— Это я, Афоня Сырков.

— Обожди маленько.

Сторож, кряхтя, поднялся по лестнице:

— Афоня! Вот те раз. А я панихиду по тебе думал править. Откуда ты?

Сырков без утайки рассказал другу о событиях последних дней.

— Не быть мне в Новгороде живу: загрызут бояре, — закончил он. — Хочу к Студеному морю податься. Выручи, Илья, дай денег. Путняя долгота страшит. Из первой выручки верну, с лихвой верну.

— Под твое слово дам, — сказал сторож. — А лихвы мне не надо. Пусть монахи берут — им привышно… Пойдем, друг, — добавил он, — я тебя другой дорогой выведу, а то меж господ купцов пока проберешься, из своей рубахи вылезешь…

Через маленькую железную дверь, почти незаметную в северной стене храма, друзья вышли на площадь. Неожиданный звон новгородских церквей встретил их многоголосым хором. Со всех концов города неслись протяжные, тоскливые призывы колоколов.

— Опять усопших хоронят. Оголодал народ, — сказал Илья и перекрестился.

К вечеру, когда торг стал расходиться, через площадь проскакал на огромном взмыленном коне толстый боярин. Горожане посмеивались, глядя на толстяка с красным, вспотевшим лицом, неловко сидевшего в седле. Это был ладожский посадник.

Боярин Никита Губарев, узнав, что ладожане отбили нападение врага и опасность для крепости миновала, не выдержал и сам поехал в Новгород. Он решил все рассказать Евфимию.

«Авось поможет владыка, — думал он, подпрыгивая в седле. — Жаль Труфана Федоровича. Неужто ему пропадать?»

У дверей Софийского дома Губарев, пыхтя, слез с коня и направился в сени.

Ладожского посадника Евфимий принял в маленькой горнице. Несмотря на жаркий солнечный день, здесь было прохладно и сумрачно. Две лампадки скупо освещали темные лики святых на древних иконах, широкие скамьи вдоль стен, дубовое кресло, на котором сидел владыка, и тяжелый резной стол. Не вставая, Евфимий зажег восковую свечу от огня лампадки. В горнице стало светло.

— Садись, боярин, — сказал новгородский архиепископ, — сказывай… Любо мне при лампадах думать, — добавил он, — голове легче, глазам вольготнее и на душе покой.

— Трех коней загнал, владыка, — волнуясь, начал посадник, — на четвертом к тебе прискакал!..

— Как свей, боярин? — нетерпеливо перебил владыка.

— Разбили свеев, — оживился посадник, — многих в полон похватали! Корабль свейский в Ладожке стоит — заполонили.

— Добро, хорошо службу правишь, Никита Афанасьевич! — похвалил владыка. — А я подумал, не за помогай ли ты прискакал. Говори, в чем нужда твоя.

Посадник вытер потный лоб:

— Измена в Новгороде, владыка… Мои люди гонца к свеям перехватили. Во всем переветник признался… — Губарев запнулся.

Архиепископ сурово глянул из-под насупленных бровей:

— Сказывай дале, боярин.

— Амосова старшого сгубить похотели, — понизил голос Никита Губарев. — Свеям о том писано.

— Кто гонца слал? — недобрым голосом спросил владыка. Никита Губарев оглянулся по сторонам, медля с ответом.

— Говори! — грозно приказал Евфимий. — Говори; боярин!

— Владыка, — жалобно отозвался посадник, — и стен ноне боюсь! — На выпуклых глазах его показались слезы. — Отец милостивый, не выдай, тебе как на духу…

Взглянув на Евфимия, он понял, что медлить нельзя.

— Боярина Борецкого холопа поймали, Вьюном прозывается, другой, Калика Иван, толмач боярский, к свеям ушел. А воровскую грамоту дал Миланио, что у Борецкого лекарем.