Борис Изюмский: Избранное

– В наших-то краях беглый люд силу немалую собрал… Бояр потрошат, добро грабленое отымают у них по справедливости…

Пошевелил густыми бровями.

– Вожак у них зо-ол на богатеев, ох зо-ол! Верно, налили они ему в достатке сала под шкуру. Да и кому не налили? Зенки ненасытные! – Помолчал и совсем тихо добавил: – Андрей Медвежатник звать… сбег от казни…

Бориска задохнулся от волнения, вцепился пальцами в руку деда:

– Медвежатник? Это ж друг мой! Неужто жив? Дедусь, мне б свидеться…

– Повремени! – усмехнулся старик. – Фрол мой возвернется с охоты, сведет тебя к дружку…

Фрол пронзительно свистнул, и эхо долго носило свист по лесу. Но вот где-то далеко раздалось уже не эхо, а такой же ответный свист. Фрол поднес ладони к губам и, загукав, прислушался.

Вскоре из-за кустов вынырнул небольшого роста рябой человек в кожухе. В руках он держал узкие вилы, острыми зрачками недоверчиво уставился на Бориску. Увидев Фрола, сразу успокоился:

– Ты чо?

Фрол не торопился с ответом; недаром дед о нем сказывал: «На пожар и то шагом ходит». Помолчав, попросил:

– Проводи к Медвежатнику, дело есть…

Они долго шли лесом, сбивая с веток снежные комья, продираясь сквозь заросли. В одном месте даже ползли под землей и наконец к вечеру очутились на поляне, возле небольшой избы.

Проводник остановился.

– Погодьте, – сказал он и вошел в избу.

Волнение все более охватывало Бориску, он напряженно глядел на дверь, за которой скрылся рябой. Но когда на пороге появился рослый человек и Бориска увидел его лицо, он отпрянул.

Нет, это был не Андрей! Разорванный рот сросся кое-как, из-подо лба в багровых шрамах чернел уголек чудом уцелевшего глаза. Клочья седых волос выбивались на висках.

Человек сделал шаг к Бориске, с горечью спросил:

– Не распознал?

Только теперь, по голосу, признал Бориска Андрея, бросился к нему, прижался к изуродованному лицу.

Они засиделись до полуночи. Бориска рассказал свою историю, Андрей – свою.

– Я от мучителя через стреху убег… доски отодрал. Только ногти там оставил… Сестренка жены подобрала меня на пороге, прятала, выходила… А Кочева, – Андрей скрипнул зубами, – сжег Подсосенки… Приказал солью посыпать пепел хаты моей… Жену привязал к хвосту конскому, волок по земле… Отца хворого убил, Семенову семью истребил…

На мгновение Бориска представил заплывшее жиром лицо Кочевы, жестокие глаза Калиты. «Все вы зверюги лютые, перебить вас мало!»

– Дозволь с вами остаться? – попросил он глухо Андрея.

– А Фетинья?

– Единая у нас жизнь…

Андрей тяжело задумался.

– Оставайся, – наконец сказал он. – Ты умелец, поможешь нам волчьи ямы да хитрые засады для кровопивцев строить. Оставайтесь.

Застыли деревья в предутренней мгле. Туман, как дым, стелется над землей, клубится меж стволов высоких сосен. Прокричал и умолк сыч.

Симеон едет на коне узкой тропой рядом с Кочевой, думает с раздражением: «По лесу нельзя без опаски проехать». Покосился недобро на Кочеву: «Блюститель!»

У воеводы еще более обычного лицо налито кровью: может, оттого, что новый серебряный шелом сдавливает ему узкий лоб, новые серебряные латы облепили грудь?

«Наконец-то отец убрал Алексея Хвоста, – продолжает размышлять Симеон, – и хорошо, что земли его Аминю отдал. Убедился, что предатель замыслил тайные сговоры с Рязанью».

Хвоста как-то поутру нашли на московской площади с проломленным черепом, немного не успел в Рязань сбежать. Князь приказал объявить по Москве: «Алексей от своей дружины пострадал».

Симеон усмехнулся: «Известна та дружина… Да и поделом подстрекале! Ему бы хотелось вернуть время, когда каждый боярин мнил себя властителем, а князья-спесивцы лишь о своих интересах пеклись. Вон на щите суздальцев лев изображен, стоит на задних лапах. И каждый, вроде Алексея, львом себя считал, хотя сам только хвост львиный».

Симеон усмехнулся неожиданной игре слов, вспомнил, как в детстве, когда мимо проходил Алексей, шептал ему вслед, но так, чтобы тот услышал: «Подожми хвост!»

Возникли одна за другой картины детства: игры на кремлевском дворе, прощание с отцом перед его отъездом в Орду, босоногая Фетинья в цветном сарафане…

С отроческих лет занимала она его мысли, не однажды видел ее во сне, неотступно следил за ней издали, знал о ее встречах с Бориской и за то бешено ненавидел его. И когда отец сослал Фетинью в монастырь, Симеон даже обрадовался. Стало как-то легче – пусть ничья, если не его!