Николай Раевский - Дневник галлиполийца

3 ноября.

Сегодняшняя ночь была уже много теплее. Чувствуется, что идем на юг. Спать было ужасно неудобно. Теснота, давка, ругань, но все-таки лучше, чем в трюме, где совершенно невозможно дышать. О.Н., разминувшаяся в Севастополе с мужем, не выдерживает характера и по вечерам плачет.

Пароход слегка покачивало. Я лежал, закутавшись в бурку, и, кажется, с более тяжелым, чем когда-либо, чувством вспоминал убитых и умерших добровольцев. Непосредственно под моим влиянием много молодежи (в том числе и Сережа) поехало на эту войну, и почти все они погибли. Мне кажется, что мне не в чем себя упрекнуть. Я делал для них все, что мог, и, когда понадобилось, рисковал жизнью, леча их от тифа. Но все-таки тяжело... Особенно Васю и Соколова{7} забыть не могу.

Утром появились дельфины — говорят, это значит, что берег близко, но пока, кроме бесконечного розово-голубого под лучами восходящего солнца моря, ничего кругом не видно. В Константинополь должны прийти около четырех часов дня. В трюме появились доктора. Предлагают нуждающимся в госпитальном лечении остаться в Константинополе. Странно звучит латинская фраза — Questes diagnosis morbi, collega?

Пароход переполнен людьми (больше 6000 вместо 2800), а в то же время балласта в трюме почти нет и «Херсон» то и дело кренится то на один, то на другой борт. Тогда с капитанского мостика отдается команда «на правый... на левый борт», и вся толпа, теснясь и неизбежно ругаясь, переливается с одной стороны на другую. В Константинополе многие собираются остаться, но вряд ли им позволят сойти.

В три часа на горизонте появилась в синем тумане тонкая полоска Малоазиатского побережья. «Земля. Земля... Малая Азия».

Рядом со мной мрачный голос: «Черт с ней, с Малой Азией».

Подходим к Босфору. Серая, тусклая погода, но все-таки оба берега очень красивы. Лиственные деревья уже голые, но трава местами совсем зеленая. На фоне неба чернеют какие-то старинные укрепления. По обеим сторонам прохода — белые маяки. Виднеются деревушки с красными черепичными крышами. Множество лодок с рыболовами-турками.

— Селям-алейкюм, — кричат с парохода. — Алейкюм селям, — отвечают турки, с любопытством рассматривая переполненный зелеными шинелями «Херсон». Поднимаем на передней мачте французский флаг. Он долго не развертывается. В толпе офицеров и солдат острят: «Стыдится французский флаг подниматься на русском пароходе».

Грозно черневшая на вершине скалы зубчатая стена оказывается по мере приближения парохода развалинами крепости Калаки. Рядом с ней — современная, совершенно прозаическая батарея. Насколько можно судить, форты Босфора совершенно неприступны. Стоянка у карантина очень непродолжительная. Подходят катера с французами, англичанами и турками, играющими, по-видимому, чисто декоративную роль в своей собственной стране. Несколько вопросов — есть ли больные, раненые, мертвые, и мы, подняв якоря, «разворачиваемся» и идем дальше. Картина поразительно красивая и совсем нерусская — пинии, кипарисы, минареты и вперемежку с ними роскошные европейские виллы.

Темнеет, зажигаются бесчисленные огни, и мы, как зачарованные, любуемся картиной доброго старого времени — больше всего залитыми электрическим светом пароходами (значит, «уголь есть» и «лампочки не реквизированы»). Среди старинных башен Константинопольского предместья — опять-таки залитый электричеством громадный отель, снующие по берегу давно не виданные трамваи, какой-то ресторан, полный тропической зелени... Словом, перед нами вечерняя жизнь роскошного международного города, бесконечно далекого от наших кошмаров, и она производит прямо-таки подавляющее впечатление на солдат. Сначала слышались сокрушенные воздыхания: «Одни мы, дураки, шесть лет вшей кормим, а люди живут»... а потом все замолчали и любовались морем огней громадного города и таким же морем огней союзного флота на рейде. Огненной сказкой промелькнул Константинополь... вышли в Мраморное море и бросили якорь вблизи от Скутари.

4 ноября.

Ночью воспользовался тем, что дамы спали, и переменил белье, обмененное на большую плитку Cow's Milk Chocolate. С пяти до десяти утра простоял в бесконечной очереди за кипятком. В первый раз испытал это специально советское удовольствие и понимаю, что, стоя в очередях, можно потерять остатки терпения. Хлеба упорно нет. Солдаты нервничают и злятся, но особенно никто не протестует — силой ведь никого на пароход не тянули. С утра «Херсон» осаждают «кардаши» на лодках, полных белого хлеба, громадных плиток шоколада, фруктов и других вкусных вещей. У большинства из нас, увы, только слюнки текут. Турки принимают лишь валюту и особенно охотно — русские серебряные рубли.