Лев Вершинин: Время царей

О трудной судьбе державы, созданной Царем Царей Александром, сыном хромого Филиппа из Македонии, прозванным в Азии Зулькарнайном, что значит «Двурогий», а в Европе признанным Божественным, но так и не дожившим до тридцати четырех.

О непростой жизни законных наследников.

О стареющих отцах и повзрослевших детях, засидевшихся в царевичах.

О том, как легко горят боевые корабли.

О мальчике с гор, который уже подрос, но все же пока еще остается в тени.

О параде автономий, который никому не вреден, если в автономиях стоят гарнизоны.

О великой битве в долине Ипса, пнувшей дуру-Историю под зад, чтобы не топталась на перекрестке, мешая солидным людям делать серьезные дела.

И о многом-многом другом, приключившемся на просторах от Эллады до Индии между годом 467 и годом 477 от начала Игр в Олимпии, за тринадцать без малого столетий до того, как князь Владимир Святославович решил не принимать ислам, поелику «веселие Руси есть питие», и примерно за двадцать одно столетие до дня, когда доктор хирургии Жозеф Анри Гильотен, а несколько позже и полковник Сэмюэль Т. Кольт придумали наконец-то, каждый в меру своего разумения, как безо всякой демагогии уравнять людей в правах и возможностях…

Верхняя Македония. Горы Тимфеи.

Рубеж зимы и весны года 468 от начала

Игр в Олимпии

– Дед, ты должен согласиться, я прошу тебя!

Ясный юношеский голос, ничем, ни бедами, ни заботами, еще не замутненный. И в нем, словно комок грязи в горном ручье, – гаденький, истеричный провизг.

– Дед, ты старый, тебе уже все равно!

Два голоса, немного пониже, побасистее; близнецы, как всегда, говорят вместе, словно по сигналу.

– Подумай о нас, дед!

Тяжело, словно камнем о камень. Это – старший, он уже перешагнул порог, отделяющий юность от зрелости…

Впервые за долгие годы, минувшие с того дня, когда глаза окутала темная пелена, навеки застлавшая краски мира, Полисперхонт был рад тому, что слеп. Ему не хотелось бы сейчас прозреть, хотя именно об этом даре он не уставал молить богов изо дня в день.

Прозреть хотя бы на недолгий срок, насладиться напоследок солнечными лучами, пляшущими на ослепительной белизне ледников, – и все! Можно уходить! За один-единственный такой миг наслаждения старик, не раздумывая, отдал бы все до единого отмеренные ему дни опостылевшей, безмерно затянувшейся жизни.

Но сейчас слепота оказалась спасительной.

Слишком тяжко было бы смотреть в глаза внукам, пришедшим требовать от него непосильного.

– Подумай о нас, дед! Подумай о нас!

Теперь уже – все вместе. Хором. Без жалости и милосердия. Даже без желания понять.

– Все, что я делал, я делал для вас, дети! – Он не хотел говорить, но не выдержал жестокой неправды, звенящей в юных голосах. – Разве вы забыли, кто вы?!

Они ненадолго притихли.

А затем младший, самый любимый, балованный, срывающимся голосом выкрикнул:

– Мы не хотим того, чего ты хочешь для нас! Мы хотим жить, как люди!

Затянутые белесыми бельмами стариковские зрачки потемнели.

– Уходите! – приказал Полисперхонт, и в голосе его свистнула плеть. В первый раз внуки услышали такое, и все трое отшатнулись к выходу.

Невозможно было ослушаться хлесткого приказа.

Они вышли.

А старик остался сидеть у очага, жарко натопленного, но все же не способного полностью совладать с подлым сквозняком, по-хозяйски шныряющим по переходам и покоям дряхлой, заросшей многовековым мхом башни.

Давно забывший, что такое слезы, он удивлялся сейчас странному комку, сдавившему горло.

Как все-таки жестоки молодые! И как недальновидны…

Возможно, он был неправ, балуя их, позволяя им все и все прощая. Но разве мог он иначе?! Ведь это же его внуки! Плоть и кровь его, завещанная ему погибшими сыновьями. Да что там! Они – последние, в чьих жилах течет благородная кровь тимфейских базилевсов, [1]настолько древняя, что даже молосские цари по праву происхождения достойны разве что подавать щит тимфейским Карнидам. Что уж там говорить о полубезродных выскочках, чье родство с богами более чем сомнительно, об этих, с позволения сказать, Аргеадах, царях Македонии?!

Внуки не способны понять его.

Сыновья поняли бы.