Федор Гайворонский - Последний тамплиер

Француз выдержал паузу, наблюдая за мной. Я старался оставаться спокойным, хотя сердце стучало так, что с каждым его толчком перед глазами плыли круги.

— Но, — добавил прелат, — мы можем пойти вам навстречу и рекомендовать суду более мягкое наказание, если вы чистосердечно расскажете нам обо всех своих грехах, и согласитесь принять покаянное святое причастие. Мы хотим от вас услышать правду.

Я молчал.

— Граф, — продолжал человек, — все сказанное вами останется между нами. Если вы заметили, ваш допрос не протоколируется. Это связано с чрезвычайной важностью и секретностью того, что мы надеемся услышать от вас. Давайте оставим условности и просто поговорим, как достойные люди. Все присутствующие здесь — дворяне, все люди чести и долга.

— Что вы хотите от меня услышать?

— Все, что вы посчитаете нужным рассказать нам, начиная от вашего возвращения из тюрьмы в марте 1314 года и кончая образованием вами странного Ордена, посвященные которого предают вас, обвиняя в самых несусветных грехах, но упорно молчат обо всем, что касается самого Ордена, словно ничего не знают. А между тем, вы что-то всколыхнули в людях, что-то, что заставляет их делать необъяснимые простыми словами вещи. Вы совершили нечто, чему мы, ученые мужи пока не можем найти объяснения. Мы не хотим вас убивать, мы хотим узнать, понять, получить ответ. Если вам дорога Франция и ее король, чьим вассалом является герцог Бургундский, вы расскажете все без утайки, как на Высшем суде.

— Господа, один человек, искушенный в ремесле, научил меня игре, в которой пергаментные картинки выступают в роли людей. Каждая картинка имеет свой знак, соответствующий ее сословию и положению в миру. В этой игре картинки живут, словно люди, вступая между собою в самые невероятные отношения. Когда я спросил этого человека, кто изобретатель этой удивительной игры, он ответил: "Ее изобрел мудрец, но для того, чтобы его мудрость дошла до каждого, он воплотил ее в простую игру с непростыми символами и отдал эту игру не другому мудрецу, а бродяге, который в ней сам толком ничего не понимает, но который странствует по свету и рано или поздно донесет мудрость до того, кто ее поймет ". Я расскажу все. С той лишь целью, чтобы моя мудрость, такой, какой я ее открыл для себя, не ушла вместе со мною в могилу, а когда-нибудь добралась до людей. Мысли, сказанные нами, хотя бы однажды, не умирают. Их передают из уст в уста либо в явном виде, либо в виде символов и образов, которые все равно однажды будут кем-то поняты.

Всю свою жизнь я ощущал на себе чью— то руку, которая незримо и ненавязчиво, но упорно вела меня к чему-то, что я понял лишь недавно. Я познал жизнь во всей ее полноте, от нищего дна, до королевского верха, который, поверьте, ничем не лучше дна. В детстве я рос вместе с крестьянскими детьми, до десяти лет они были моими единственными товарищами. Окунувшись позже в среду дворянства, в мир титулов и высоких должностей, я с удивлением понял одну странную вещь — благородное происхождение еще не есть залог острого ума, отважного сердца, чистой души. Порою, крестьянин оказывался во сто крат умнее и рассудительнее своего господина. Кто дает простолюдину ясный ум? Ответ только один — Бог. Но если Бог сам решает, кому быть умным, а кому дураком, если он сам указывает нам своею десницей на тех, кто им избран, и на тех, кто родился дураком только для того, чтобы дураком умереть, можем ли мы, люди, пренебрегать божьими знаками? Что будет, если мы откажемся от сословных границ и на государственные посты будем ставить не тех, кто избран королем, или Папой, а тех, на кого указал сам Господь? Долгое время я мучился этой мыслью, не зная, прав ли я, или нет, пока не прочитал сочинение языческого философа Платона. Оно называлось "О государстве" и в нем автор излагал мысли, подобные моим, но более ясные и более глубокие. Прочтя эту книгу, я всерьез задумался над тем, как должно быть устроено совершенное государство, каков должен быть совершенный правитель. Играет ли родовая кровь какое-то значение в определении монарха, или же всякий раз он должен заявлять о себе какими-то особенными поступками? И вот что я понял. Государство должно быть устроено так, чтобы каждый человек исполнял ту роль, которую ему назначил бог. Служа в Палестине, я знавал рыцарей, умения которых в каком-нибудь ремесле, или искусстве были намного выше их воинских способностей. И в то же время я встречал простолюдинов, для которых воевать — означало то же самое, что для музыканта играть на лютне. Война была их уделом, их жизнью и единственным предназначением. Тогда я представил, что было бы, если бы все прирожденные музыканты становились музыкантами, все, имеющие способности к плотницкому, или кузнечному ремеслу — плотниками и кузнецами, а тот, в ком заложена способность к войне — рыцарем. И я понял, что в таком случае, любое государство ни в коем случае не проиграло бы, а наоборот, выиграло.