Дуров С. - Нерон, или Актер на троне

Невесту ведут два мальчика, держа ее за руки. Третий, размахивая свадебным — из плотно сплетенных прутьев терновника — факелом, идет впереди. За ним выступают три девушки. Две из них несут прялку, третья — веретено — символы женской добродетели и домашнего труда.

Хор, состоящий из девушек и юношей, затягивает свадебную песню, славя бога брака Гименея:

Ты, холмов Геликонских страж, сын богини Урании, к мужу деву ведущий бог, славься, бог Гименей, Гимен! О Гимен, Гименей!

Вот, идешь! Вот, идешь ты! Прекрасна, как нежный мирт, весь цветами усыпанный, напоенный лесною росою. Полно плакать! Ведь красивее девушки не видал еще день. Ты цветешь как гиацинт в саду богача за крепкой оградой. Как гибкая лоза — ствол дерева, так ты своими нежными объятиями обвей счастливого избранника, — обращаясь к невесте, поют девушки.

Им вторят юноши:

— Кто сравнится красотой с молодой невестой? Как цветок она расцвела, словно белая лилия, словно мак огнецветный. Счастья вам, новобрачные! Долгие лета! Пользуйтесь даром юности, не теряйте дни молодые!

— О Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену! — сливаются голоса всего хора.

Слова песни разносятся по каменистому острову и замирают далеко в море.

Вышедшие на лов рыбаки с любопытством прислушиваются к музыке и пению, доносящимся с острова, и всматриваются в мелькающие на нем огни.

И только звезды, безучастные как и тысячу лет назад, равнодушно изливают свой холодный свет на затерянный в море островок.

Мудрый Сократ когда—то сказал: «Если бы удалось заглянуть в душу тиранов, то нам предстало бы зрелище ран и язв, ибо как бичи разрывают тела, так жестокость, любострастие и злобные помыслы — душу».

Тиберий не раз признавался, что затворничество на Капри не оградило его от душевных терзаний и мук. Однажды в порыве труднообъяснимого откровения, он написал в сенат письмо, документ удивительной искренности, в котором казнил самого себя за совершенные им злодеяния. «Пусть боги и богини, — писал Тиберий, — нашлют на меня еще более тягостные страдания, нежели те, которые я всякий день ощущаю и которые влекут меня к гибели».

Разве это не мучительная исповедь человека, ставшего заложником собственных страстей? Призванный посвятить свою жизнь благосостоянию государства, Тиберий оказался раздавленным тяжестью свалившейся на него власти. А ведь многим сенаторам была еще памятна речь, с которой он однажды обратился к ним:

— Я не раз говорил и повторяю, отцы — сенаторы, что добрый и благородный правитель, обязанный вам столь обширной и полной властью, должен быть всегда слугой сенату, порою — всему народу, а подчас — отдельным гражданам.

Благие намерения! Мы их часто слышим из уст сильных мира сего, но редко видим осуществленными на деле. Как тут не вспомнить слова Тацита: «Отнюдь не то — зло и благо, что признается таковыми толпой; многие, одолеваемые, как мы себе представляем, невзгодами, счастливы, тогда как иные, хотя и живут в богатстве и изобилии, влачат жалкую участь, а вторые неразумно пользуются своей удачливой судьбой».

Однако вернемся к нашему повествованию. Покончив с Сеяном, Тиберий всецело доверился Макрону, негодяю еще большему, чем его предшественник. Поставив его во главе преторианской гвардии, он по сути дела передал ему бразды правления в Риме, поскольку сам наведывался в столицу крайне редко.

После смерти Сеяна Тиберий неожиданно приблизил к себе сына Германика, девятнадцатилетнего Гая, по прозвищу «Калигула», что значит «сапожок». Так же как Агриппина, он родился в римском военном лагере на берегу Рейна и так же, как она, провел свои младенческие годы в солдатской среде. О рождении сына у Германика было сообщено в «Ежедневных ведомостях римского народа», газете, содержавшей, в частности, сведения о событиях в семье императора. Мальчик рос среди солдат и носил одежду и обувь простых воинов, за что получил от них ласковое прозвище «Калигула». Впоследствии в Риме ходил о нем стишок: «В лагере был он рожден, при отцовском оружии вырос».

За то время, что Калигула находился возле деда, на Капри, он глубоко постиг науку лицемерия и притворства. Но проницательный старик ничуть не заблуждался в отношении личных качеств своего внука. Однажды, когда тот в его присутствии высмеивал Суллу, он пророчески изрек:

— Не спеши с выводами, мой мальчик. Настанет время, и ты будешь обладать всеми пороками порицаемого тобой Суллы и, боюсь, ни одной из его добродетелей.