Александр Дюма - Двадцать лет спустя (часть вторая)

Особенно обращал на себя внимание один человек, который переходил от двери к двери, сгибаясь под тяжестью целой груды шпаг, мушкетов и другого оружия, которое он раздавал на завтра. Фонарь осветил его, и коадъютор узнал Планше.

Затем коадъютор вышел по Монетной улице на набережную. Группы горожан в черных и серых плащах, — в зависимости от принадлежности к высшей или низшей буржуазии, — стояли неподвижно. Изредка кто-нибудь переходил от одной группы к другой. Все эти черные и серые плащи сзади приподнимались от скрытых под ними шпаг, а спереди от дул мушкетов и аркебуз.

Дойдя до Нового моста, коадъютор увидел, что мост охраняется караулом; здесь к нему подошел какой-то человек.

— Кто вы? — спросил этот человек. — Непохоже, чтобы вы были из наших.

— Это вам так кажется от того, что вы не узнаете своих друзей, дорогой господин Лувьер, — отвечал коадъютор, приподнимая шляпу.

Лувьер узнал его и поклонился.

Продолжая свой путь, коадъютор прошел до Нельской башни. Здесь он увидел целую вереницу людей, пробиравшихся вдоль стен. Можно было подумать, что это процессия призраков, так как все они были закутаны в белые плащи. Достигнув одного пункта, эти призраки один за другим внезапно исчезали, словно сквозь землю проваливались. Притаившись в углу, Гонди видел, как исчезли таким способом все, кроме последнего.

Этот последний осмотрелся кругом, видимо, с целью убедиться в том, что за ним и его товарищами никто не следит, и, несмотря на темноту, заметил Гонди. Он подошел и приставил пистолет ему к горлу.

— Ну, ну, господин Рошфор! — смеясь, сказал коадъютор. — Не следует шутить с огнестрельным оружием.

Рошфор узнал голос.

— Ах, это вы, монсеньор? — воскликнул он.

— Да, собственной персоной. Но скажите, каких это людей отправили вы в преисподнюю?

— Это мои пятьдесят рекрутов от шевалье д’Юмьера, что должны были поступить в легкую кавалерию; вместо мундиров они получили белые плащи.

— Куда же вы пробираетесь?

— К одному моему другу, скульптору; мы спускаемся в люк, через который к нему доставляют мрамор.

— Очень хорошо, — сказал Гонди.

Они обменялись рукопожатием, потом Рошфор тоже спустился в люк и плотно притворил его за собой.

Коадъютор возвратился домой. Был второй час ночи. Он открыл окно и стал прислушиваться.

По всему городу слышался какой-то странный, непонятный шум; чувствовалось, что в темных улицах происходит что-то необычайное и жуткое. Изредка слышался словно рев приближающейся бури или мощного прибоя. Но все было смутно, неясно и не находило разумного объяснения: звуки эти походили на подземный гул, предшествующий землетрясению.

Приготовления к восстанию длились всю ночь. Проснувшись на другое утро, Париж вздрогнул: он не узнал самого себя. Он походил на осажденный город. На баррикадах виднелись вооруженные с головы до ног люди, грозно поглядывавшие во все стороны. Там и сям раздавалась команда, шныряли патрули, происходили аресты. Всех появлявшихся на улицах в шляпах с перьями и с вызолоченными шпагами тотчас останавливали и заставляли кричать: «Да здравствует Брусель! Долой Мазарини!» — а тех, кто отказывался, подвергали издевательствам, оскорбляли, даже избивали. До убийств дело еще не доходило, но чувствовалось, что к этому уже вполне готовы.

Баррикады были построены вплоть до самого Пале-Рояля. На пространстве от улицы Добрых Ребят до Железного рынка, от улицы Святого Фомы до Нового моста и от улицы Ришелье до заставы Сент-Оноре сошлось около десяти тысяч вооруженных людей; те из них, что находились поближе ко дворцу, уже задирали неподвижно стоявших вокруг Пале-Рояля гвардейских часовых. Решетки за часовыми были накрепко заперты, но эта предосторожность делала их положение довольно опасным. По всему городу ходили толпы человек по сто, по двести ободранных и изможденных нищих, которые носили полотнища с надписью: «Глядите на народные страдания». Везде, где они появлялись, раздавались негодующие крики, нищих же было столько, что крики слышались отовсюду.

Велико было удивление Анны Австрийской и Мазарини, когда им доложили утром о том, что Старый город в лихорадочном волнении, несмотря на то что вчера в нем царило полное спокойствие; ни она, ни он не хотели верить этому, заявляя, что поверят только собственным глазам и ушам. Перед ними распахнули окно: они увидели, услышали и убедились.

Мазарини пожал плечами и попытался изобразить на своем лице презрение ко всему этому простонародью, но заметно побледнел и в страхе побежал в свой кабинет, где поспешил запереть в шкатулки золото и драгоценности и надеть наиболее ценные перстни себе на пальцы. Что касается королевы, то, взбешенная и предоставленная самой себе, она позвала маршала де Ла Мельере и приказала ему, взяв столько солдат, сколько он найдет нужным, узнать, что значат эти «шутки».