Альфред Мейсон - Четыре пера

— Пойдем, — сказала она.

Гарри последовал за ней в комнату, и она закрыла дверь, чтобы приглушить шум.

— Теперь ты расскажешь, почему тебе послали перья?

Она молча стояла перед ним с бледным лицом, но Фивершем не мог уловить в его выражении никаких чувств, кроме желания и намерения узнать правду. Она говорила все также спокойно. Он ответил, как ответил прежде, прямо и по делу, без всякой попытки увильнуть.

— Пришла телеграмма. Ее послал Каслтон. Она пришла, когда капитан Тренч и мистер Уиллоби ужинали со мной. В ней сообщалось, что моему полку приказано отправиться на войну в Египет. Каслтон обедал с осведомленным человеком, и я не усомнился в правдивости его сообщения. Он просил меня рассказать Тренчу. Я не рассказал. Я обдумывал это, глядя на телеграмму. Каслтон уезжал той ночью в Шотландию и прямо из Шотландии присоединился бы к полку. Поэтому в ближайшее время он не увидит Тренча, по меньшей мере несколько недель, а к тому времени о телеграмме очень вероятно забудут или перепутают дату. Я не сказал Тренчу. Я сжег телеграмму и той ночью подал в отставку. Но так или иначе Тренч узнал. Дюрранс тоже был на том ужине, боже правый, Дюрранс! — внезапно вспыхнул он. — Скорее всего, он знает, как и остальные.

Для него стало ужасным и странным откровением, что его друг Дюрранс, как он прекрасно знал, всегда его превозносил, по всей вероятности посчитал его достойным презрения. Но тут заговорила Этни. В конце концов, какая разница, знает ли Дюрранс, знает ли любой человек от Южного полюса до Северного, если знает Этни?

— И это все? — спросила она.

— Этого вполне достаточно.

— Я думаю, нет, — ответила она и продолжила, немного понизив голос: — Мы договорились, не так ли, что между нами не должно возникать никаких глупых недоразумений? Мы должны быть откровенными и выслушивать откровения друг друга без обид. Так будь откровенным со мной! Пожалуйста! — умоляла она. — Думаю, я вправе этого потребовать. Во всяком случае, я прошу об этом, и никогда и ни о чем больше не стану просить за всю оставшуюся жизнь.

Последовало своего рода объяснение его действиям, как помнил Гарри Фивершем; но совершенно бесполезное, учитывая ужасающие последствия. Этни разжала руки; три пера лежали на столе перед его глазами. Это невозможно объяснить; он носил ярлык «труса» как клеймо на лбу; он никогда не заставит ее понять. Однако она желала объяснения и имела право на него; она с великодушием расспрашивала, с великодушием, не очень распространенным среди женщин. Тогда Фивершем собрался с духом и объяснился.

— Всю свою жизнь я боялся, что однажды струшу, и также всю жизнь, с самого начала я знал, что мне суждено служить в армии. Я никому не рассказывал о своем страхе, на свете не было никого, кому бы я мог довериться. Мать умерла, а отец... — он прервался и глубоко вздохнул. Мысленно он видел отца, одинокого человека с железным характером, в этот самый момент сидящего на террасе в любимом кресле матери, и смотрящего на залитые лунным светом поля. Он представлял себе его мечты о почестях и отличиях, достойных Фивершемов, которые Гарри должен немедленно получить в ходе египетской кампании. Безусловно, суровое сердце старика не выдержит такого удара. Фивершем начал понимать, сколько горя принесет содеянное. Он уронил голову на руки и застонал.

— Отец, — продолжил он, — не захотел бы, точнее, никогда не смог бы понять. Я знаю его. Он всегда готов ко встрече с опасностью, но не предвидит ее. А я предвижу, в этом моя беда. Любая опасность, любой риск — я вижу их. И вижу кое-что еще. Отец совершенно спокойно говорил о часах ожидания перед началом сражения, когда войска уже построены. Для меня одна только мысль об этих часах неопределенности и напряжения была мукой. Я видел в них возможность струсить. Однажды вечером, когда у отца собрались его старые товарищи по крымской кампании, они рассказали две ужасающие истории, одна об офицере, другая о хирурге, оба уклонились от исполнения долга. Так я столкнулся с примером трусости. Эти истории я унес с собой в спальню и никогда не забывал, они стали частью меня. Я видел себя то в роли одного, то в роли другого, видел, как в разгар сражения гублю свою страну, позорю отца и всех давно умерших предков, чьи портреты висят у нас в холле. Я старался побороть свой страх. Я охотился, но держал в голове полную карту местности, каждую изгородь, каждую яму, каждую кочку.

— Но ты скакал напрямик, — перебила Этни. — Так мне говорил Дюрранс.