Владислав Пасечник: Модэ

— Дааа… — давно я не пил кобыльего молока, — вздохнул Соша.

— Эх, скорей бы река, а то меня вошь заела, — заныл Инисмей.

— Вошь? Тогда вода тут не поможет, — смешливо отозвался Соша — старики говорили, нужно коровьей мочой умываться.

— Хех… — Инисмей скривился. — Врешь, болотная крыса…

Соша приблизился, и отвесил ему смачную оплеуху. Инисмей засопел и втянул голову в плечи.

— Нечего лаяться, — улыбнулся Ашпокай. — Соша правду сказал я тоже слышал… мочой надо.

— Мочой! Коровьей мочой! — загалдели со всех сторон мальчишки.

— Ну вас всех, — огрызнулся весло Инисмей.

Тут Михра коротко свистнул. На стоянке сразу наступила тишина. Все смотрели на Михру. Сейчас на лице его не было страшной зубастой маски из лосиного рога, и все видели розовый шрам, расчертивший его левую щеку от уголка рта до уха. Вместо кожи на щеке была нежная мякоть, с чуть темными краями — след от хуннской стрелы.

Михра самый старший в своре молодых волков, все остальные — мальчики, всего десять душ, смуглые тонкие, всегда голодные.

Недавно они принесли Клятву. Ашпокай хорошо помнил эту ночь — на княжьем кургане, в горьком дыму костров, они стояли, обнажив тощие груди, с черной россыпью татуировки. Михра ходил меж ними, как злой дух, освящая их лица светом головни. Он читал молитву, на древнем наречии. Он сам был еще молод, этот Михра, мальчишки звали его «Старший Брат». Ашпокаю он и вправду приходился братом… Когда появились все огни в созвездии Лося, Михра затушил головню и чиркнул по груди каждого мальчика сажей — там, где находилось сердце. Это был знак, что отныне они выжгли из своей груди жалость к врагу. Мальчик, которого касалась головня, начинал произносить слова Клятвы: «Пришло время, и псы поднялись против хозяев. Воля псов — это воля железа, и единства. Нас мало, между нами нет мира, псов же — черные реки, и реки эти уже текут по нашим пастбищам. Мы должны стать призраками, ночными духами — пусть псы боятся спать. Мы будем находить их кочевья и разорять. Мы будет засыпать и отравлять колодцы, вытаптывать луга. Пусть псы дохнут от голода, пусть грызется их свора. Солнцем и огнем клянусь умереть, но истребить врага».

Мальчики стали воинами. Отныне они охотились на хунну.

Вчера выдалась удачная охота.

— Мы убили двух бешенных псов, — говорил Михра мальчикам. — И еще одного, за ночь до того. Но они перегрызли всю нашу семью, нашу с Ашпокаем. Ваши семьи тоже пострадали, поэтому вы здесь. Скажите, кто-нибудь почувствовал жалость к этим псам?

— Нет! Нет! — закричали все. Ашпокай старался кричать громче всех.

— Паралат слаб, паралат сносил все зубы, ему псов не победить — продолжал Михра — Только на вас вся и надежда. Вы учитесь стрелять, пока я жив. Скоро, чувствую, вам придется охотиться без меня.

Мальчишки смущенно переглянулись. Они и представить боялись, что Михра погибнет. С ним, с этим могучим воином на рогатом коне, они были маленьким войском, без него — горсткой голодных детей.

— Я не бессмертен, — сказал Михра спокойно. — Вчера одна из стрел просвистела рядом с моей шеей. Возьми этот пес на полволоска влево…

— Куда там! — крикнул Павий. — Они же все раскосые!

Ответом ему был дружный гогот. Ашпокай тоже смеялся, хоть он знал о хунну не меньше Михры. Он знал, — стоит бояться этих странных раскосых людей, с медными плоскими лицами.

Перекусили. Со вчерашнего дня осталось еще немного ячменных лепешек, да пара кусков отверделого сыра. Кто-то ворчал, мол что за еда — лепшки? Давно не пробовали молодые волки мяса.

Ашпокаю нравилось смотреть, как Михра ест — сильные челюсти работали, перемалывая сыр, взгляд был неподвижно уставлен на восток, на золотистую кромку холмов.

Род Ашпокая и Михры жил просто. Для стрел своих они использовали костяные и кремневые жала, жили в небольших шатрах из дерева и войлока. Кочевали вслед за луной по своей земле, и гнали перед собой шесть тысяч овец, да небольшой табун лошадей. В том роду не знали сидалищ, мужчины сидели на голых конских спинах как в седую старину. Так и жили он из года в год. А потом встретился им на лунной дороге зверь-перевертыш. Невиданный зверь, ни волк и ни лисица — чужак, хунну.

Знал этот чужак только одно слово: «Моё». Овечьи отары — моё. Лошади — моё. Женщины — моё. Драться пытались люди холмов, да вот стрелы у хунну были железные и медные с глиняными свистками. Нападали они всегда слаженно и ничего нельзя было понять от свиста их стрел. Так и разбросало род Ашпокая по холмам, растеряло в густой душной траве, и в три месяца остались они с Михрой одни. Ашпокай поначалу плакал горько по тем, кто остался лежать в траве, а потом Михра сказал: «Не плачь. Они там, по нам плачут еще горше. Нам нужно ехать на собрание племен. Скажем, чтобы поднимались наши люди на войну».