И. Болгарин - Адъютант его превосходительства

Ковалевский готовно кивнул, соглашаясь со Щукиным и отпуская его од­новременно.

Оставшись наедине со Львовым, командующий пригласил его сесть побли­же.

– Я понимаю, Михаил Аристархович! После всего пережитого вы, конечно, хотели бы получить кратковременный отпуск?

Полковник Львов недоуменно посмотрел на командующего и почти не заду­мываясь тотчас же решительно ответил:

– Напротив, Владимир Зенонович! Я сегодня же намерен выехать в вве­ренный мне полк.

– Нет. В полк вы не вернетесь… Вам известна фронтовая обстановка?

– Да, Владимир Зенонович, – со скорбью в голосе ответил полковник Львов. – Падение Луганска крайне огорчило меня…

– Генерал Белобородов сдал город, проявив нераспорядительность, без­дарность и личную трусость, – раздраженно сказал Ковалевский. – Го­товьтесь принять дивизию у Белобородова. Луганск для нас очень важен, взять его обратно нужно как можно скорее…

Назначение Львова командиром дивизии казалось командующему удачным, он верил в то, что полковник сможет благоприятно повлиять на исход опе­рации. Все больше утверждаясь в этой мысли, Ковалевский тепло подумал о Львове, благодарный ему и за готовность, с которой полковник принял от­ветственное поручение, и за самое возможность дать это поручение именно ему. И тут же мелькнула грустная мысль, что вот встретились они, люди, давно знакомые, даже друзья, а разговор их носит сугубо деловой, офици­альный характер, без малейшей интимности, теплинки, которая обязательно должна присутствовать в отношениях людей, давно и хорошо знакомых и сим­патичных друг другу. И Ковалевскому вдруг захотелось внести эту теплин­ку, заговорив со Львовым о чем-то личном и важном только для него.

Командующий знал, что семья полковника находится на территории, заня­той красными, что судьба жены и сына Михаилу Аристарховичу неизвестна, и это постоянно мучило и угнетало его. Он понимал, что за дни отсутствия Львова вряд ли могла проясниться неизвестность, но все же спросил, чувствуя, что сейчас уместно и нужно проявить участие и неважно, какая фраза будет произнесена первой:

– О жене и сыне по-прежнему никаких известий. Михаил Аристархович?

– Самое немногое, Владимир Зенонович, – ответил Львов с той готов­ностью, которая подсказала Ковалевскому, что он ждал этого разговора и благодарен за него. – С оказией удалось узнать, что Елена Павловна и Юра выехали из Таганрога в Киев, там живет моя сестра. Выехать выехали, но доехали ли? Так что неопределенность осталась.

– Да-да! – страдальчески поморщился Ковалевский. – Ужасно, что мы не смогли защитить, уберечь самое для нас дорогое от всей этой кровавой ре­волюционной неразберихи. Знаете, я даже доволен, что не имею сейчас семьи. Слава богу, хоть этот тяжелый груз не давит. – И, спохватившись, снова вернулся к прерванной теме: – Пожалуй, Елене Павловне лучше бы ос­таваться в Таганроге, мы будем там скорее, чем в Киеве.

– Но Леночке ведь неизвестны штабные планы, да и сводок с фронта она наверняка не читает. Запуталась, заметалась… – Голос Львова дрогнул от волнения.

– Будем уповать, что все обойдется, образуется и скоро вы встретитесь с Еленой Павловной и Юрой.

Ковалевский понимал никчемность этих утешающих слов. Но что он мог еще сказать?

В вагоне Щукина, в той его половине, что оборудована под кабинет, не было ничего лишнего. По сравнению с салоном командующего это была келья отшельника: небольшой стол, стулья. Во всю стену – карта с загнутыми краями, сплошь утыканная флажками по всем зигзагам своенравной липни фронта. Эта линия своими причудливыми контурами напоминала фантасмагори­ческий цветок, удлиненные лепестки которого простирались к Калачу, Лу­ганску, Феодосии…

На окнах вагона – налитые свинцовой тяжестью плотные шторы, едва-едва пропускающие свет. И только толстые железные решетки и два крепыша сей­фа, стоящие рядом, придавали кабинету Щукина загадочность, говорили о таинственности и суровости его деятельности.

Войдя в кабинет, Щукин включил свет. Сел за стол. Только что он снова разговаривал с ротмистром Волиным, и неясное чувство раздражения на са­мого себя постепенно наполняло его душу. Взять человека в отдел – значи­ло допустить к самым тайным делам штаба. Не слишком ли опрометчиво он поступил, пойдя навстречу желанию Волина, когда тот предложил ему свои услуги? Да, Волин когда-то служил в петербургском жандармском управле­нии. Но что из того?.. С тех пор утекло много воды. Что Волин делал все последующие годы? С кем общался?..