И. Болгарин: Адъютант его превосходительства

Но именно там, в не раз расстрелянном пулеметами белых Житомире, – Кольцов явственно почувствовал это сейчас, – именно там шла настоящая жизнь страны, собравшей все свои силы для невероятной по напряжению схватки, а эта разряженная, беспечно самодовольная толпа, бравурная му­зыка – все это казалось не настоящим, а чем-то вроде декорации в фильме о прошлом, о том, чего давно уже нет и что вызвано к жизни больной фан­тазией режиссера. Едва закончатся съемки – погаснут огни, прервется му­зыка, унесут афиши и разбредутся усталые статисты…

Не доходя до Александровской площади, Кольцов увидел освещенную вы­веску гостиницы «Европейская». В холле гостиницы толпились обрюзгшие дельцы и женщины в декольтированных платьях. Застекленная дверь вела в ресторан.

Кольцов подошел к портье, спросил комнату.

– Все занято. – Портье сокрушенно развел руками. – Ни в одной гости­нице места вы не найдете. Жильцы сейчас постоянные. – Он ощупал взглядом перетянутый ремнями портупеи френч Кольцова: – Вы ведь военный? Тогда вам нужно на Меринговскую, в комендатуру. Это недалеко. Там вам помогут.

На Меринговской, в городской комендатуре, все устроилось просто. Де­журный выписал Кольцову направление в гостиницу для военных.

Было уже совсем поздно, когда Кольцов разыскал на Подоле Кирилловскую улицу и на ней двухэтажный дом, оборудованный под гостиницу.

Одноногий, на култышке, служитель записал его в журнал для приезжих и после этого показал комнату. Кольцов потушил свет и лег, но заснуть дол­го не мог. Разбуженная новизной обстановки память перенесла его в прош­лое – в Севастополь. Ясно предстал перед глазами маленький, похожий на забытую на берегу лодчонку домик, в котором он вырос. Небольшая, чисто прибранная горница, заткнутые под стволок ссохшиеся пучки травы, вобрав­шей в себя запахи степи, гор и моря, и сам стволок, потемневший от вре­мени, потрескавшийся, похожий на старую кость. И еще виднелись веселые ситцевые занавески, которые отбрасывали на пол причудливые узоры. Это были узоры его детства.

Из кухоньки доносятся привычные домашние звуки: мягкие шаги, осторож­ное позвякиванне посуды – это мама уже давно встала и неутомимо хлопочет у плиты. И все было как будто наяву – и звуки, и запахи родного дома, такие добрые и такие далекие…

Где-то за полночь мысли Павла стали путаться, набегать друг на друга, и он уснул А проснулся от гула за окнами гостиницы. По улице ехали гру­женые повозки, шли толпы людей.

В Киеве, как ни в одном городе, много базаров: Сенной, Владимирский, Галицкий, Еврейский, Бессарабский. Но самое большое торжище – на Подоле. Площадь за трамвайным кольцом и прилегающие к ней улицы заполняли толпы осторожных покупателей, отважных перекупщиков и бойких продавцов. Здесь можно было купить все – от дверной ручки и диковинного граммофона до ис­тертых в седле брюк галифе и меховой шубы, от сушеной воблы до шоколада «Эйнем». Люди суматошно толпились, торговались до хрипоты, истово хлопа­ли друг друга по рукам, сердито расходились, чтобы снова вскоре сойтись.

Тут же на булыжной мостовой, поближе к длинной тополиной тени, чадили мангалы с ведерными кастрюлями, и торговки привычно-зычными голосами за­зывали откушать борща, потрохов с кашей или горячей кровяной колбасы. Неподалеку своевольной стайкой сидели на корточках беспризорники с наро­чито бесстрастными лицами, ожидая нечаянной удачи. Чуть подальше, на привозе, пахло навозом и сеном – тут степенные, домовитые селяне торго­вали прямо с бричек свининой, птицей, мукой.

Кольцов терпеть не мог базаров и все же сейчас вынужден был проби­ваться сквозь эту вопящую и отчаянно жестикулирующую толпу, потому что здесь был кратчайший путь к трамвайной остановке.

– Нет, вы только подумайте! – требовательно тронул его за рукав воз­мущенный человек в пенсне. – За жалкий фунт сала этот тип без стыда и совести требует с меня полумесячное жалованье!

Сидящий на возу крестьянин, лениво усмехаясь, объяснил:

– А на кой ляд мне твои гроши? Гроши ныне – ненужные… Пшик, одним словом. Дай мне хотя бы две швейные иголки да еще шпульку ниток, и я те­бе за милую душу к этому шмату сала добавлю еще шось…

И вдруг совсем близко раздался пронзительный крик. Увлекая за собой Кольцова, грузно стуча сапогами, толпа повалила на этот крик, окружила причудливо перепоясанного крест-накрест патронами-лентами здоровенного детину, растерянно озирающегося вокруг. Рядом с ним причитала женщина: