Генрих Эрлих - Генрих Эрлих Штрафбат везде штрафбат Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта

— Этим судейским только попади в лапы, непременно посадят! Неделю будут биться, но найдут, что навесить на невиновного, — так отреагировал на чистосердечный рассказ Дица впервые услышавший его Карл Лаковски и тут же поведал свою историю: — Помню, взяли меня как–то под Зальцбургом, это еще до аншлюса было. Шили мне бродяжничество, незаконный промысел и даже воровство, от всего отбился, в конце концов прицепились к старинному дуэльному пистолету, который мы использовали в качестве театрального реквизита. Впаяли четыре месяца за ношение огнестрельного оружия без соответствующего разрешения. Вот так! Ты–то хоть свое удовольствие получил, а я ни за что сел.

Тут Лаковски немного загнул. Сажали его неоднократно, и за бродяжничество, и за незаконный промысел, и даже за воровство, и каждый раз по делу, он и сам это признавал. От клейма рецидивиста его спасло только то, что все это происходило в разных странах. При всем том он был отличным парнем, просто так сложилась жизнь. Его угораздило родиться в Судетах, а немцам в Чехословакии ходу не было, так он, по крайней мере, утверждал. Летом он батрачил у крестьян, а в остальное время странствовал с бродячими труппами от деревни к деревне. Если не было компании, шатался один, переходя из одной земли в другую, из страны в страну, играл на деревенских праздниках и свадьбах, пел песни, веселил народ. И всюду таскал с собой единственное свое богатство — аккордеон в фанерном ящике.

Он настолько привык к этой свободной, безалаберной жизни, что уже не представлял себя в железных тисках немецкого порядка, тем более нового, нацистского порядка. Он никогда не признавался в этом вслух, но, похоже, старательно убегал от него. Из Австрии после аншлюса — в родные Судеты, после аннексии Судетской области — в ненавистную Чехословакию. Когда же бежать стало некуда, он укрылся в единственном оставшемся для свободолюбивого человека месте — в тюрьме. Через два года его сочли достойным пройти испытание фронтом.

И теперь он шел вместе с ними от деревни к деревне, никогда не жалуясь на усталость — что–что, а ходить он умел. И во взводной повозке за ним следовал аккордеон в фанерном ящике, который он доставал каждый вечер, и играл на нем, и пел песни, которых он знал великое множество, немецких, австрийских, чешских, словацких, мадьярских. А еще в кармане кителя у него лежала губная гармошка, которая появлялась на свет на любом привале или вот как сейчас — на отдыхе.

Юрген прислушался, что наигрывает Лаковски. Узнал «Катюшу».

— Играй, пожалуйста, громче, Карл, — попросил Юрген.

— Катьюшу! — завопили все.

Лаковски сыграл, он никогда не отказывался.

— Заводная мелодия, — сказал Курт Кнауф и добавил с сожалением: — Но не маршевая.

С ним никто не спорил, Курт — главный запевала не только во взводе, но и в роте. Здоров глотку драть, куда до него Карлу с его мягким баритоном. Вот только репертуар у него специфический: «Песня о свастике», «Фюрер зовет штурмовиков», «Идут коричневые роты», «Слава Гитлеру». Тут ничего не попишешь — тяжелое детство! Курт — сын лавочника из Гамбурга, заслуженного штурмовика и обладателя золотого значка члена нацистской партии. Гитлерюгенд и все такое прочее. Мозги законопатили накрепко.

Как такой парень мог оказаться в штрафбате? Ну, это с каждым может случиться. Как говорил Ули Шпигель, от сумы и от тюрьмы не зарекайся, а он в этом понимал не меньше чем в кофе. Курта посадили за самовольную отлучку. Их полк стоял в Маастрихте, когда ему сообщили, что его девушка закрутила любовь с каким–то субчиком, уклоняющимся от службы в армии. Он и сорвался, благо до Гамбурга было рукой подать, прихватив с собой карабин, чтобы на месте разобраться с обидчиком и изменщицей. Похищение карабина было отягчающим обстоятельством, и его едва не приговорили к расстрелу. На этом фоне направление в штрафной батальон, которое вымолил отец, выглядело почетной ссылкой.

Курту было все равно, где воевать, лишь бы воевать. И он не сомневался, что пройдет испытание. В этом он был заодно со своим закадычным дружком Хайнцем Дицем. У них вообще было много общего — возраст, происхождение, воспитание, даже то, что оба пострадали из–за девушек.

Курт был по–своему обаятелен в его гитлерюгендовской непосредственности. А Юрген вдобавок к этому испытывал по отношению к нему легкое чувство вины — вполне могло статься, что именно он был причиной всех несчастий Курта, так как был тем самым субчиком, с которым закрутила любовь девушка Курта. Юрген благоразумно не выяснял детали и помалкивал о своем гамбургском прошлом, но как знать, как знать, Гамбург — город, в сущности, небольшой.