Владимир Короткевич - Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды

На обоих концах улицы Стрыхалей бурлила сеча. Люди спинами прикрывали беглецов и медленно, по мере того как толпа втягивалась в тупик, отступали. Отступали и падали. С того конца, где бился седоусый, командовал «крестами» и сам рубился в первых рядах закованный в сталь Григорий Гродненский, в миру Гиляр Болванович. Куда девалась его дряблость! Недаром пастыря сего сравнивали с нападающим крокодилом: только что это было бревно, и вот — стрела. Он орудовал мечом с ловкостью и умением.

Седоусый думал, что все уже убиты, что он и его люди остались в одиночестве. Он не склонен был напрасно геройствовать и решил отступить в катакомбы следом за женщинами.

И как раз в эту минуту заревела дуда. Ревела неудержимо, тревожно, грозно. Значит, не всех перебили.

— Ишь, — издевался Гринь. — В слове истины... С оружием правды в правой и левой руке... Коринфянин.

— Хрен Вельзевулов, — выплёвывал ругательства седоусый.

Рядом с ним бились мещане — мастера из Резчицкого угла, преимущественно католики. И хоть они пели другие псалмы, седоусый понимал их как братьев.

Были у них белорусские лица. Они дрались вместе с ним и гибли, как положено. Пусть себе слова псалмов были латинскими.

— Католические свиньи, — ругался Болванович. — Где ваши... мулы ватиканских блудниц?!

— Закрой пасть, ублюдок! — взревел сосед седоусого.

Они сошлись возле тупика. Сошлись вдвоём. Остальные перестали быть. И вот так, плечо к плечу, прикрывая последних беглецов, начали отступать, думая о людях и ещё о желанной тьме, куда за ними не осмелятся ткнуться. По усам и груди седоусого стекала кровь, сосед выглядел не лучше. На середине переулка он упал, приподнялся на руках и натужно прохрипел последние слова псалма:

Уронил голову на брусчатку.

Седоусый знал: бежать нельзя, хотя никого уже не было за спиной и двери зияли чёрной пастью. Хорошо, что тут можно драться — в крайнем случае, одному против двоих... Вот сейчас отступит, спустится спиной к границе света и тьмы, и тогда бросится во мрак, и тогда...

...Какой-то грохот раздался позади него. Из арки над тупиком упали решётки, которыми в случае опасности перегораживали улицы, — пробравшись по крышам, постарался кто-то из врагов. Седоусый ощутил спиною холод металла и понял, что это конец.

Болванович вознёс меч — седоусый отбил удар. Он не собирался дёшево продавать последние минуты жизни. И так они бились, оглашая воздух звоном и бряцанием, хоть седоусый слабел и слабел.

— Ты умрёшь, пёс. Ты сдохнешь.

Седоусый начинал хрипеть. Красное марево стояло перед глазами. Он хотел что-то сказать, выругаться, но почему-то вспомнил напыщенное:

— Смелые не умирают.

Болванович ударил его мечом под сердце, отступил, опуская клинок.

— Да. Смелые не умирают. Их просто предают забвению, смелых.

Смех его захлебнулся, потому что седоусый, собрав последние силы, вогнал остриё меча в глотку, не прикрытую кольчугой.

— Мы ещё доспорим об этом. Там...

Чуть пошатался и с маху упал ничком на скользкую от крови землю. Встали перед глазами поля, борозда за лемехом, аисты в воздухе, лик Христа, церковь в огне. А потом уже ничего не было.

Отряд, охранявший Лидские ворота, отрезали с самого начала, и потому он только слышал рёв дуды над городом, но ничего не знал об остальных. Правда, Фома, как только началась резня, бросил молодому:

— Беги к Христу, веди сюда. Нас тут больше. Спасай ты его.

И молодой пробился, прорвал строй. Его схватили за плащ, но он, полуголый, всё же вырвался, убежал.

Однако убежал он уже давно. Полтора часа защитники ворот не знали ничего об остальных. Не знали, что за это время схватили Иуду и Анею, что молодой случайно столкнулся с Христом и они собирают вокруг себя разрозненные ватаги мятежников. Не знали, что убит седоусый, что Марко Турай и Клеоник с Фаустиной, отрезанные от всех, еле отбились и сейчас на конях бегут от погони. Не знали, что схвачен «крестами» старый мечник Гиав Турай.

А между тем с начала бойни минуло совсем немного времени. Чуть начало краснеть на востоке, и пожары во тьме ещё вовсю освещали всё вокруг.