Александр Дюма - Жозеф Бальзамо. Том 2

Наконец настало долгожданное воскресенье. Руссо все подготовил уже с вечера: старательно начистил башмаки, достал из шкафа серый кафтан, легкий и в то же время теплый, чем привел в совершенное отчаяние Терезу, утверждавшую, что для подобных занятий вполне достаточно блузы или холщового балахона, но Руссо, ничего не отвечая, поступал по-своему; крайне заботливо он осмотрел наряд, не только свой, но и Жильбера, в результате чего туалет последнего обогатился безукоризненными чулками и новенькими башмаками — это был сюрприз Руссо.

Был приготовлен новый холст для собранных растений; не забыл Руссо и свою коллекцию мхов, которой предназначалось сыграть некую роль.

Нетерпеливый, как младенец, Руссо раз двадцать бросался к окну посмотреть, не карета ли г-на де Жюсьё катит по улице. Наконец он увидел великолепно отлакированный экипаж, лошадей в богатой сбруе, огромного кучера в пудреном парике, стоявшего перед дверью, и бросился к Терезе, крича:

— Приехал! Приехал! — а потом стал торопить Жильбера: — Живей! Живей! Карета ждет!

— Ну уж коль вы так любите разъезжать в каретах, — язвительно заметила Тереза, — то почему бы вам не потрудиться, чтобы иметь хотя бы одну, как господин Вольтер?

— Что такое? — буркнул Руссо.

— Вы же сами всегда говорите, что таланта у вас не меньше, чем у него.

— Я этого не говорю, слышите вы? — завопил Руссо. — Повторяю вам, не говорю!

И вся его радость испарилась, как случалось всякий раз, когда при нем произносили имя ненавистного врага.

К счастью, вошел г-н де Жюсьё.

Он был напомажен, напудрен и свеж, как весна; кафтан из плотного индийского атласа красно-сине-серого цвета, камзол из бледно-лиловой тафты, тончайшие белые шелковые чулки и золотые пряжки составляли его несколько странный наряд.

Комната сразу же наполнилась целым букетом ароматов, вдыхая который Тереза даже не пыталась скрыть свое восхищение.

— Ого, как вы вырядились! — заметил Руссо, искоса поглядывая на Терезу и мысленно сравнивая свой скромный наряд и объемистое снаряжение собирателя гербария с элегантным туалетом г-на де Жюсьё.

— Я просто боюсь, что будет жарко, — объяснил элегантный ботаник.

— А лесная сырость! Да ваши шелковые чулки, если мы будем собирать растения на болоте…

— Ну что ж, поищем другие места.

— А водные мхи — мы что же, не будем ими сегодня заниматься?

— Не тревожьтесь об этом, дорогой собрат.

— Можно подумать, что вы собрались на бал, к дамам.

— А почему бы не почтить, надев шелковые чулки, самую прекрасную из дам — Природу? — ответствовал несколько смущенный г-н де Жюсьё. — Разве такая возлюбленная не стоит того, чтобы пойти ради нее на расходы?

Руссо не стал спорить; как только г-н де Жюсьё заговорил о природе, он тут же согласился с ним, поскольку полагал, что для нее малы любые почести.

Что же касается Жильбера, то, несмотря на весь свой стоицизм, он не без зависти поглядывал на г-на де Жюсьё. Он уже обратил внимание на то, что многие молодые франты еще более подчеркивают свои природные преимущества нарядом, понял игривую полезность элегантности и мысленно сказал себе, что атлас, батист, кружева придали бы очарования его юности и что, будь он одет не так, как сейчас, а как, скажем, г-н де Жюсьё, Андреа при встрече, несомненно, остановила бы на нем взгляд.

Крепкие лошади датской породы шли крупной рысью. Через час после выезда ботаники вылезли в Буживале из кареты и повернули налево по Каштановой аллее.

Эта прогулка, восхитительная и сегодня, в ту эпоху была не менее прекрасной, поскольку часть холма, по которой предстояло пройти нашим исследователям, была засажена деревьями уже при Людовике XIV и являлась предметом его неизменных забот, так как этот монарх весьма любил Марли.

Каштаны с шероховатой корой и огромными узловатыми ветвями самой причудливой формы, которые наводили на мысль то о змее, обвившей ствол, то о быке, сваленном на бойне мясником и извергающем потоки черной крови; яблоня с моховой бородой; гигантские ореховые деревья, листва которых в этот июньский день являла всю гамму оттенков от желто-зеленого до зелено-синего; безлюдье, живописная пересеченность местности, идущей в сени старых деревьев на подъем и вдруг обрывающейся острым гребнем на фоне тусклой синевы неба, — короче, величественная, ласковая и меланхолическая природа преисполнила Руссо невыразимым восторгом.

Если же говорить о Жильбере, то вся его жизнь была сосредоточена в одной-единственной мысли: