Карл Май - В балканских ущельях

В глубине двора стояли служебные и жилые здания. Перекрытия были зеленые, а все остальное — голубое, и это было весьма чудно. Двор был грязен до предела. Только часть его возле самого дома была на пару метров расчищена, что, видимо, обозначало тротуар.

У дверей стояло старое кресло с драной подушкой. Рядом валялась перевернутая скамейка. Пучок веток и вязанка палок указывали на то, что готовится экзекуция. Несколько полицейских стояли рядом, тут же сидел наш старый знакомец-инвалид, которого мы обогнали недавно перед въездом в село.

Лицо его сразу привлекло мое внимание. Он наверняка был уверен, что нас доставили сюда как арестованных. То, что мы гордо и независимо въехали верхом во двор, произвело на него столь сильное впечатление, что он так и не смог скрыть тупого изумления, и я бы рассмеялся, если б не заметил в его источающих ненависть глазах нечто такое, что явно не подпадало под определение тупости.

Мы спешились. Я передал Оско поводья и подошел к хавасам.

— Где коджабаши? 45

Я задал этот вопрос командным голосом. Полицейский отдал честь и рапортовал:

— Внутри, дома. Желаешь с ним поговорить?

— Да.

— Я доложу. Скажи мне твои имя и чин.

— Я сам доложусь.

Отстранив его, я направился к двери. Тут она отворилась, и вышел высокий и худой человек, еще более тощий, чем нищий и Мюбарек.

Он был весь закутан в кафтан, прикрывавший даже ступни. На голове его красовался тюрбан, ткань которого лет пятьдесят назад была, наверное, белой. Шея была настолько длинной и тонкой, что я подивился, как она может удерживать голову. Он оглядел меня маленькими глазками без ресниц и спросил:

— К кому тебе надо?

— К коджабаши.

— Это я. А кто ты?

— Я иностранец, которому поручено передать тебе одно послание.

Он хотел что-то ответить, но не успел, ибо в этот момент во дворе появились сержант со своими людьми и они заголосили:

— Аллахи! Валлахи! Вот он!

Со всех сторон между тем подпирал народ. Но никто не произнес ни слова, будто мы находились в мечети. Место, где валялась ножками к небу перевернутая скамейка, было для этих людей священно. Может быть, кого-то из них уже наказывали здесь, приковав за голые ноги к деревянной лавке. Такие воспоминания всегда действуют удручающе.

Чиновник, вместо того чтобы мне ответить, обратился к сержанту:

— Ну что, вы его так и не привезли? Хотите палок? Тут один хавас, запыхавшись от долгого бега, указал на меня пальцем и ответил:

— Да вот он!

— Что? Это он и есть?

— Да!

Коджабаши снова повернулся ко мне и оглядел с ног до головы. При этом его голова покачивалась из стороны в сторону, как маятник, а лицо приняло строгое выражение.

— Значит, ты и есть арестант?

— Я? Нет, я не арестант, — ответил я спокойно.

— Но сержант сказал…

— Он говорит неправду.

— Нет, я правду говорю, это он и есть! — настаивал хавас.

— Слышишь? — опять обратился ко мне коджабаши. — А ты называешь его лжецом!

— А я говорю тебе, он лжет. Ты видел нас, когда мы въезжали во двор?

— Да, я как раз стоял у окна.

— Значит, заметил, что мы сидели верхом. Я по своей воле приехал к тебе. Хавасы появились уже позже. Это что — арест?

— Да, ты приехал немного раньше, но полиция вас задержала. Так что вы мои пленники.

— Ты жестоко ошибаешься.

— Я коджабаши и никогда не ошибаюсь. Заруби себе на носу.

— Тогда я тебе докажу, что нет такого коджи в мире, которому я позволил бы называть меня своим пленником.

Несколько быстрых шагов, и я в седле. Мои спутники мгновенно последовали моему примеру.

— Сиди, к воротам? — спросил Халеф.

— Нет, мы остаемся, я хочу лишь проехаться. Похоже, вороной понял мои намерения: показал, на что способен, выделывая всевозможные кульбиты.

— Закройте ворота! — приказал судья хавасам.

— Кто дотронется до ворот, получит копытом! — сказал я с угрозой.

Ни один из хавасов не тронулся с места. Коджа повторил приказ — тот же результат. В руках у меня играла плетка. Я проехал так близко от них, что вороной заржал прямо им в лица. Чиновник проворно отскочил, заслонился руками и завопил:

— Что ты себе позволяешь? Не знаешь, где находишься?

— Я-то знаю. Но зато ты не ведаешь, кто перед тобой. Твой коллега из Салоников — макредж 46— сказал бы тебе, как подобает обращаться с тебдили кияфет иледжи — путешествующим инкогнито.

Мои слова, сказанные угрожающим тоном, были не чем иным, как хвастовством, которого я никогда не позволил бы себе при других обстоятельствах. Но они оказали необходимое действие, потому как старый баши произнес более любезным тоном: