Фредерик Марриет - Приключение Питера Симпла

Доктор (не кто иной, как лакей дяди) взял мою руку, пощупал пульс, взглянул мне в глаза и решил, что меня легко можно перевезти и что я скорее выздоровлю в более свежем воздухе. Разумеется, мистер Селуин не противоречил. Меня, бесчувственно лежавшего на кровати, одели и перенесли в карету. Удивительно, как я не умер, будучи в таком положении поднят с постели. Но, видно, так было угодно Богу. Случись так, мой дядя был бы рад больше, чем если бы я выздоровел.

Когда меня поместили в карете, дядя еще раз поблагодарил мистера Селуина, попросил его сказать, сколько следует заплатить, написал порядочный вексель для лекаря, который меня лечил, и, сев в карету, уехал со мной, все еще находившимся без сознания. Впрочем, я был не так бесчувственен, чтобы не замечать передвижения и не слышать грохота колес.

Несколько дней спустя (о путешествии я ничего не помню) я обнаружил, что лежу в постели, в темной комнате со связанными руками. Я собрался с мыслями и припомнил все, что случилось со мной до той минуты, как я лег при дороге. Где я теперь? Комната была темная, я был уверен, что посягал на свою жизнь, иначе; мне не связали бы рук. Я полагал, что находился в горячке и бреду, и теперь только выздоровел.

Я целый час размышлял о том, каким образом оставлен здесь один, как вдруг дверь комнаты отворилась.

— Кто здесь? — спросил я.

— А, — вы опомнились, — произнес грубый голос, — ну, так я вам дам немного свету.

Он открыл ставень, закрывавший окно, и в комнату потоком вторгнулся луч света, ослепивший меня. Я закрыл глаза и раскрывал их постепенно, приучаясь к свету. Оглядев комнату, я увидел голые стены, окрашенные белой краской, и окно, загороженное железной решеткой.

— Где я? — спросил я с ужасом у вошедшего человека.

— Где? — отвечал он. — В Бедламе! note 32

Удар был слишком силен, и я без чувств упал на подушку. Когда я очнулся, смотрителя уже не было, и я нашел у кровати кувшин воды и кусок хлеба. Я выпил воду. Она произвела на меня удивительное действие. Я почувствовал, что могу встать; руки мои за время обморока были развязаны. Поднявшись на ноги, я, шатаясь, подошел к окну: яркое солнце, прохожие, дома — все выглядело так весело, а я пленник в сумасшедшем доме. Ужели я сходил с ума? Поразмыслив, я решил, что, вероятно, это так и было и что меня заключили сюда люди, ничего не знавшие обо мне. Мне и в голову не приходило, что в этом была вина дяди. Я бросился на постель и облегчил сердце слезами.

Около полудня ко мне вошли врачи в сопровождении смотрителя и прочих слуг.

— Что он, смирен?

— Ах, Боже мой! Как ягненок, сэр, — отвечал человек, входивший перед тем в мою комнату.

Я заговорил с врачом, осведомляясь, каким образом и почему меня привезли сюда. Он отвечал ласково, даже льстиво, уверяя, что я тут по желанию моих друзей, что обо мне будут заботиться, что, по его мнению, пароксизм мой случайный, и, если я буду тих, мне окажут всевозможное снисхождение; что он надеется, я скоро выздоровлю и буду отпущен. Я сказал ему, кто я такой и каким образом заболел. Доктор покачал головой и посоветовал мне как можно больше лежать.

Впоследствии я узнал, что дядя заключил меня сюда под предлогом, что я помешался на мысли, будто бы мое имя Симпл и я наследник его титула и имени; что иногда я беспокою его, врываясь в дом и оскорбляя слуг, но, впрочем, в других отношениях безвреден, что мой пароксизм обыкновенно кончается сильной лихорадкой и что он желает, чтоб я остался в больнице, более из опасения какого-нибудь несчастия, чем из недоброжелательства ко мне.

Читатель с первого взгляда легко заметит изощренность этой выдумки. Не подозревая причины, по которой я был заключен, я, конечно, продолжал бы называть себя собственным своим именем. А пока я бы делал это, меня продолжали бы считать сумасшедшим. Да не удивится поэтому читатель, если скажу ему, что я пробыл в Бедламе год и восемь месяцев. Доктор навестил меня дня через два или через три, и, увидев, что я смирен, позволил дать мне книг, бумаги, чернил для занятий. Но всякая попытка объясниться была сигналом для его ухода из комнаты. Таким образом, я убедился, что не только он, но даже смотритель не обращал внимания на то, что я говорил, и что нет никакой надежды на избавление.

Через месяц доктор перестал ходить ко мне. Я был смирный пациент, и он довольствовался донесениями смотрителя. Меня прислали сюда со всеми доказательствами моего сумасшествия, и хотя доказать сумасшествие очень легко, однако, чтобы доказать противное, нужны очень убедительные доводы. В Бедламе это было невозможно. Но в то же время ко мне относились хорошо, обеспечили все необходимые удобства, давали книги и т. д. Жаловаться на смотрителя я не имел причины — разве только на то, что он слишком был занят, чтоб слушать то, чему не верил. В первые два или три месяца я написал несколько писем сестре и О'Брайену и просил смотрителя отнести их на почту. Он никогда не отказывался принимать письма и всякий раз обещал исполнить мою просьбу. Но впоследствии я узнал, что он их уничтожал. Однако я все-таки питал надежду освободиться, хотя временами беспокойство за сестру, мысли о Селесте и об О'Брайене приводили меня в отчаяние. В таких случаях я в самом деле сходил с ума, и смотритель доносил, что со мной делался пароксизм. Спустя тесть месяцев я впал в меланхолию и начал чахнуть. Я уж более не старался развлечься и сидел, устремив глаза в одну точку, перестал заниматься собой, отпустил бороду, лица никогда не умывал, разве механически, по приказанию смотрителя. Если я не был еще сумасшедшим, то можно было предвидеть, что сделаюсь им. Жизнь проходила как ничто. Я стал равнодушен ко всему, не замечал времени, перемены времен года, даже дня и ночи.