Павел Макаров - Адъютант генерала Май-Маевского

Не малую выдержку мне пришлось проявить по отноше­нию к богатым и знатным невестам.

Их было очень много и все они благосклонно относи­лись ко мне.

Я поражался, как люди могут унижаться перед блеском и положением.

Во время парада по случаю прибытия Май-Маевского в Харьков, буржуазия нас буквально засыпала цветами.

Целая вереница фотографов, кино-операторов, тянулась хвостом за командармом.

По окончании парада, ко мне подошел городской голова Харькова: «Господин капитан, мои дочери просили вас уделить им внимание. Хоть бы 5—10 минут», — добавил он умоляюще.

Я сослался на неотложную работу и уехал с Май-Маев­ским.

Всю дорогу я мысленно смеялся над чудаком.

Некоторые профессора любезно дарили мне свои науч­ные произведения с надписью «от автора».

Да, аксельбанты адъютанта действовали магически. Подхалимничали не только перед «самим», но и перед адъютантом.

Штаб ген. Май-Маевского находился в сердце Донбасса— в Юзовке. Генерал старался удержать в своей власти уголь­ный район и, не считая средств и жертв, вырывал с корнем, как он выражался, «пролетарский дух». За малейшую симпатию к советской власти людей расстреливали и ве­шали. Контр-разведка раскинула густую сеть по всей тер­ритории, занятой Добрармией. Горнопромышленники, вер­нувшиеся к своим заводам и шахтам, особенно кровожадно издевались над рабочими. Под угрозой смертной казни, за ничтожные гроши их заставляли работать с утра до поздней ночи в шахтах, на заводах и на транспорте. Отказ работать рассматривался Май-Маевским как призыв к восстанию; участь таких несчастных решала пуля или петля.

На кровавом фоне белогвардейщины вырисовывалась грузная, высокая фигура генерала Май-Маевского.

Он сидел в кабинете и смотрел из окна на горизонт, откуда доносился гул орудийной канонады.

— На пепле развалин строится новая единая, неделимая Россия, — убежденно сказал он, внимательно разглядывая цветные флажки, расположенные кольцеобразно на опера­тивной карте. Затем отдал распоряжение своему штабу перейти на станцию Криничную.

Май-Маевский поставил дело крепко: стоило ему нажать клавиши правления, как под мастерскую игру генерала плясали и правые и левые. Уезжая на ст. Криничную, генерал был спокоен за тыл.

Шли беспрерывные бои, железнодорожные станции переходили из рук в руки. У Май-Маевского было немного войск. Но, перебрасывая их с одного участка на другой, генерал вводил в заблуждение красных. Одним и тем же частям белых войск в течение дня приходилось участво­вать во многих боях и разных направлениях; для этой цели был хорошо приспособлен подвижной состав транс­порта. Такая тактика и удары по узловым станциям были признаны английским и французским командованием выдающейся новостью в стратегии. Май-Маевский в течение недели раз пять выезжал на фронт, поднимая своим присутствием стойкость бойцов. Войска его уважали, называя вторым Кутузовым (фигурой генерал был похож на знаменитого полководца).

Главную роль в успехе Добрармии играло обилие обмундирования, значительное количество артиллерии, пулеметов, снарядов и патронов, присылаемых союзниками. Конечно, союзники снабжали армию недаром; за один транспорт снарядов они увозили восемь транспортов сырья, к тому же бесконтрольно пользовались нефтяными про­мыслами. Деникин не только не чинил союзникам препят­ствий, но даже помогал им грабить народное достояние, так как он всецело зависел от иностранного капитала.

Буржуазная пресса признавала Май-Маевского талантли­вым полководцем, героически ведущим борьбу.

Но как ни старался Май-Маевский через буржуазных писак «Освага» уверить население в том, что белые не монархисты, а борцы за благо родины и народа, — каждый шаг Добрармии вперед вызывал ужас у населения. В занятых местностях назначались прежние губернаторы. Помещики, под крылышком Добрармии, творили всяческие насилия.

Со станции Криничной штаб генерала Май-Маевского продвинулся на станцию Иловайскую. Здесь генерал, про­делав ряд успешных операций, получил телеграмму из ставки Деникина о выезде его в Иловайское.

Отдав распоряжение приготовиться, Май-Маевский подошел к окну вагона и задумался, глядя в широко рас­стилавшуюся степь. Ему исполнилось 52 года. На бело­курой коротко-остриженной голове блестела лысина. Голубые глаза смотрели через пенснэ проницательно и прямо.