Александр Дюма - Инженю

Вместе с Дантоном в доме проживал его отчим, г-н Рикорден; отец Дантона умер молодым, и мать снова вышла замуж; но отчим так безукоризненно относился к Дантону, что тот почти не замечал постигшей его утраты. Итак, г-н Рикорден располагался на третьем этаже в большой квартире, выходившей на улицу, тогда как Дантон занимал маленькую квартиру с окнами на торговый пассаж. Квартиры отчима и пасынка сообщались между собой дверью, и совсем недавно, надеясь на будущую клиентуру молодого адвоката при королевских советах, г-н Рикорден отделил от собственной квартиры большой салон, где Дантон устроил себе кабинет. Благодаря этому прибавлению молодой семье стало удобнее: Дантон со своей мощной жизненной энергией укрылся в просторном кабинете, а жене, сыну и кухарке — единственной прислуге в доме — предоставил все остальное в квартире, которая состояла из большой общей кухни, служившей и отчиму и пасынку, прихожей, спальни и гостиной.

В эту гостиную, украшенную портретами г-жи Рикорден и г-на Шарпантье-отца, и ввели Марата. Два этих портрета воплощали законченные типы тогдашней буржуазии и только лучше оттеняли портрет, на котором Дантон был изображен во весь рост: он стоял, вытянув руку, и словно хотел сойти с холста; картина эта, если ее рассматривать вплотную, представляла собой эскиз, в котором нельзя было ничего разобрать; но, когда вы отступали на несколько шагов, изучая ее с некоторого расстояния, все эти положенные густым слоем краски словно прояснялись и перед вами возникал набросок — это верно, — но набросок живой, полный огня и таланта. Его за несколько часов сделал Друг Дантона — молодой человек по имени Жак Луи Давид.

Если не считать портретов, квартира была крайне проста, только в некоторых вещах, таких, как вазы, подсвечники, настольные часы, угадывалось скрытое стремление ее хозяев к роскоши, страстное желание видеть вокруг себя позолоту.

В ту минуту, когда Дантон позвонил, все в доме — молодая жена, ребенок, собака, — узнав его по звонку, бросились к двери; но, когда она открылась и за спиной хозяина дома все увидели странного гостя, которого он привел, женщина в испуге отпрянула, ребенок заплакал, собака залаяла.

Лицо Марата слегка скривилось.

— Простите, дорогой мой гость, — сказал Дантон, — к вам здесь еще не привыкли и…

— … и я всех пугаю, — закончил Марат. — Не извиняйтесь, ни к чему: мне это знакомо!

— Милая моя Габриель, — сказал Дантон, целуя жену, как мужчина, который в чем-то провинился и хочет, чтобы его простили, — я встретил этого господина в Пале-Рояле. Он выдающийся врач, более того — философ; он любезно согласился принять сделанное мной предложение отобедать у нас.

— Если ты, мой дорогой Жорж, привел гостя, то он может быть уверен, что здесь его примут радушно; правда, об этом не знали ребенок и собака…

— Собака держит ухо востро, я вижу, — ответил Марат. — Кстати, я заметил одну особенность, — прибавил он с восхитительным бесстыдством, — что по натуре своей собаки — большие аристократы.

— Кто-нибудь из приглашенных пришел? — спросил Дантон.

— Нет… Только повар.

Госпожа Дантон произнесла последние слова с улыбкой.

— Ты предложила ему свою помощь? Ведь ты сама, милая моя Габриель, тоже отлично готовишь!

— Да, и мне стало стыдно, что от моих услуг отказались.

— Неужели?.. Значит, ты ограничилась сервировкой?

— Тоже нет.

— Как нет?

— Нет. Двое слуг принесли все: столовое белье, столовое серебро, канделябры.

— Неужели он полагает, что у нас ничего нет? — принимая гордый вид и нахмурив брови, спросил Дантон.

— Он сказал, что вы обо всем договорились, и пришел готовить только на этом условии.

— Хорошо! Оставим его в покое, он оригинал… Слышишь, звонят, дитя мое, пойди взгляни, кто там пришел.

Потом, повернувшись к Марату, он сказал:

— Я перечислю вам наших сотрапезников, мой дорогой гость… Это, прежде всего, ваш собрат, господин доктор Гильотен; Тальма и Мари Жозеф де Шенье, неразлучная пара; Камилл Демулен, дитя, мальчишка, но мальчишка гениальный… Ну, кто еще? Вы, моя жена и я, вот и все… Ах, да, забыл, Давид. Я пригласил моего отчима, но он считает, что мы для него слишком блестящее общество; он добрый и превосходный провинциал; он чувствует себя в Париже совсем чужим и, стеная, просит позволить ему вернуться к себе в Арси-сюр-Об… А, это ты, Камилл? Входи, входи же!

Эти слова были обращены к невысокому человеку лет двадцати шести — двадцати восьми, но выглядевшему едва на двадцать. Он явно был своим человеком в доме, ибо, встреченный всеми так же дружелюбно, как неприязненно приняли Марата, задержался в прихожей, чтобы пожать руку г-же Дантон, поцеловать ребенка, приласкать собаку.