Александр Дюма: Эдуард III

— Но что может случиться?

— Король может узнать, что документы поддельные.

— Кто ему скажет об этом?

— Эта женщина: она признается во всем в тот день, когда его светлость Филипп, чтобы заставить ее заговорить, пообещает ей то же, что обещали вы, дабы она вам повиновалась.

— Я никогда не видела вас столь осмотрительным, Робер, — не без презрения заметила Жанна, — и неужели вы больше не тот Робер, кого я знала? Зачем надо было множество раз браться за это дело, чтобы впадать в отчаяние теперь, когда у него больше всего шансов на успех? Разве вы забыли, что мой брат сказал мне: «Предоставьте одно, самое малое доказательство, и графство будет отдано вам»? Разве он мог открыто посоветовать мне подделать эти документы, если бы их не существовало? Нет. Но он дал мне понять, что не будет слишком щепетилен в отношении происхождения и подлинности документов, которые я ему передам. Ему нужно лишь одно: эти документы должны быть, и тогда он будет иметь право объявить, что считает необходимым смириться с очевидностью. Кстати, Робер, вы превратно истолковываете мои слова. Кто вам говорит, что этих бумаг нет? Эта женщина сначала отрицала, что они существуют, а затем пообещала мне отдать их. Отрицала, вероятно, потому, что хотела продать их подороже. Поступайте подобно мне, будьте уверены, что она отыщет в бумагах епископа Тьерри доказательства, необходимые нам, и ждите, — нет, я не скажу без страха, ибо такой человек, как вы, страха не испытывает, — ни на миг не сомневаясь в успехе этой попытки.

— Вы ошибаетесь, Жанна, я боюсь, — подойдя к жене, возразил Робер, — хотя и не за себя, ибо меня закалили борьба и война, а за вас и наших двоих детей. Ведь если короля рассердит эта ложь, а мы прекрасно знаем, что совершаем подлог, за вину супруга и отца он покарает жену и детей. Вот что меня страшит, Жанна.

— Но вы не правы, — упорствовала Жанна. — Король — мой брат, а вы один из тех, кому он обязан короной. В тот день, когда он захочет обрушить на нас кару, два голоса посоветуют ему явить снисхождение и заглушат голос справедливости: это голос крови и голос выгоды. Кстати, повторяю вам, что мы всего не знаем. Аррасский епископ умирает; он был советником графини Маго и любовником этой Ладивьон. Последняя наследует все его бумаги. Мы спрашиваем у нее, нет ли среди этих бумаг актов, подтверждающих наши права на Артуа, обещая щедро за них заплатить. Эта женщина отдает их нам, а мы выплачиваем ей вознаграждение. Бумаги подложные, но тем хуже для нее. В дело вмешивается суд, но наше право заявить, что нас обманули. Добиться этого совсем просто смогли бы никому не известные наследники, а уж тем более потомок Людовика Святого и сестра Филиппа Шестого.

— Ex labris feminae spiritus note 1, как гласит Писание, — ответил Робер, — и да свершится воля ваша, Жанна.

— Прекрасно, ваша светлость. Будьте мужественны, и наступит день праздника для нас и жителей Артуа, когда мы вместе возвратимся в наше древнее графство.

Глаза Робера засверкали радостью при этом обещании, и начиная с того дня он больше не испытывал ни страха, ни раскаяния.

Вскоре вернувшаяся в Париж Ладивьон сообщила графине о своем приезде. Жанна сама отправилась к ней, ибо не желала, чтобы люди видели, как Ладивьон переступает порог ее дома, но направилась к ней как принцесса королевской крови, не желающая быть узнанной, то есть ночью, одна и скрыв под вуалью лицо.

Когда Жанна назвала себя, служанка открыла дверь и провела ее в комнату, где при свете свечи Ладивьон рассматривала какие-то бумаги.

Увидев Жанну, Ладивьон встала и сделала служанке знак удалиться.

— Что вам удалось сделать? — спросила графиня.

— Вот печать графа Робера, мадам.

И подала Жанне печать, которую та тщательно изучила.

— Но достать ее мне стоило большого труда, — продолжала она. — Сначала мне не удалось ее отыскать, но потом я нашла ее у одного человека по прозванию Орсон Кривой. Он сразу смекнул, что мне необходима эта печать, ибо запросил за нее триста ливров, а их у меня не было. Тогда я предложила ему в залог вороного коня, на котором мой муж состязался на турнире в Аррасе. Но человек этот, видно, в отличие от меня, не понимал, какая честь владеть таким породистым животным, и отказался. Поэтому я попросила у мужа позволения заложить свои вещи и оставила в залог два ожерелья, три шляпы, два кольца — всего ценностей на семьсот двадцать четыре парижских ливра. Только тогда Орсон согласился, и я тотчас вернулась в Париж.