Саймон Скэрроу: Орел-завоеватель

Впрочем, сейчас Веспасиану следовало отложить раздумья о будущем на потом, ибо он направлялся в лазаретную палатку по делу, уже не терпевшему отлагательства. Главный центурион Второго легиона, получивший тяжкую рану от дикарей, напавших на римскую колонну на марше, умирал и хотел перед смертью поговорить со своим легатом. Бестия являлся образцовым солдатом, безупречным служакой, все долгие годы своей службы неизменно пользовавшимся благосклонностью начальства и уважением подчиненных. Он участвовал во множестве войн на всех окраинах великой империи, носил на теле бесчисленное количество шрамов, был удостоен целой прорвы наград — и вот, поди ж ты, пал от меча бритта не в великом, судьбоносном сражении, а в незначительной стычке, которая уж точно не будет упомянута ни в каких исторических книгах. «Ну что ж, — с горечью подумал Веспасиан, — такова армейская жизнь. Сколько доблестных героев остается в тени, в то время как их деяния приписывают себе честолюбивые политиканы и придворные прихлебатели!»

Тут он вспомнил о своем брате Сабине, резво примчавшемся сюда из Рима, чтобы занять теплое местечко при штабе Плавта, поскольку не без оснований надеялся стяжать в этом захватническом походе славу и сделать себе имя. Как и большинство его сотоварищей, подвизающихся на политическом поприще, Сабин видел в армейской службе лишь ступень для дальнейшей карьеры. Цинизм высокой политики наполнял Веспасиана холодной яростью и гневом. Скорее всего, и само это вторжение было затеяно императором Клавдием лишь ради укрепления своего шаткого положения на римском троне. Если посланные им легионы сумеют покорить бриттов, он получит добычу и новые владения, а стало быть, и возможность увеличить число распределяемых им синекур. Что позволит ему дополнительно смазать скрипучие оси и вихляющие колеса государственной колесницы. Некоторые его прихвостни сделают состояния, другие получат высокие посты, а в ненасытную утробу имперской казны потекут деньги. Новое торжество непобедимого Рима станет для его граждан еще одним доказательством благоволения богов к Римской империи и ее венценосцу. Правда, многие склонны видеть великое только в том, что обеспечивает их личный успех.

Но, с другой стороны, приход легионов открывал перед этим диким, населенным воинственными варварскими племенами островом возможность рано или поздно обрести истинный порядок и процветание, даруемые всем народам благодетельным правлением Рима. Расширение пределов цивилизованного мира стоило того, чтобы за него сражаться, и именно такое понимание своего назначения оправдывало в глазах Веспасиана необходимость (до поры до времени, разумеется) терпеть над собой тех, кто имел больше власти, чем он, не будучи ее достойными. Так или иначе, сейчас первоочередной задачей являлось победоносное завершение начатой кампании, а чтобы завершить ее, надлежало, преодолевая яростное сопротивление туземцев, форсировать две полноводные реки. Там, за ними, находилась столица катувеллаунов, самого большого и сильного из племен, противостоящих здесь Риму.

Этот воинственный народ, проводя безжалостную экспансию, поглотил племя триноватов и включил в свои владения их главный город Камулодунум, весьма зажиточный и торговый. С одной стороны, то был крупный успех, но с другой — многие племена теперь взирали на катувеллаунов почти с тем же ужасом, что и на римлян. Чтобы показать колеблющимся, что легионы сильней, и склонить их к признанию власти Рима, желательно захватить Камулодунум еще до осени. Это упрочит положение завоевателей, хотя, разумеется, еще не обеспечит окончательной победы. На то, чтобы весь этот огромный остров стал подлинной провинцией великой империи, потребуются годы походов и битв. Но если римлянам не удастся взять Камулодунум, все может обернуться похуже. Не исключено, что Каратак сумеет склонить колеблющихся на свою сторону и собрать войско столь многочисленное, что оно сможет взять верх над армией Рима. С усталым вздохом Веспасиан поднырнул под клапан палатки и в знак приветствия кивнул главному лекарю легиона.

— Бестия умер, — объявил Макрон, войдя в палатку.

Ливень, глухо барабанивший по козлиной шкуре, заглушил слова центуриона, и Катон, оторвав глаза от своей писанины, переспросил: