Уильям Дитрих - Мятежная дочь Рима

122 год от Рождества Христова

Северный ветер неистово хлестал гребень горы, свирепо завывая, точно явившиеся с севера орды варваров.

Пришедшее на ум сравнение ласкало слух императора, привыкшего считать себя не только искусным стратегом, но и поэтом. Балкон, на котором сейчас стоял император, всем своим видом бросая вызов разбушевавшейся стихии, словно ласточкино гнездо, лепился к стене деревянного здания — тоже нового, спешно возведенного специально к приезду императора. Зеленые склоны горного хребта, покрытого травой, обычно такой свежей, сейчас, исхлестанные дождем, выглядели довольно жалко.

Струи дождя, словно серые веревки, опутывали пятидесятикомнатную резиденцию императора, стегали по еще сырым стенам, лихо барабанили по плохо оструганным бревнам и так и норовили пробраться в каждое окно, где в спешке еще не успели повесить занавеси и поставить жаровни. Проклятый климат! Промозглый холод, от которого не спасала никакая одежда, пробирал до костей. Впрочем, что толку снова и снова ворчать по этому поводу? — думал император. Чем отсиживаться в доме, уж лучше бросить вызов непогоде. Справа от дворца тянулось ущелье, почти сплошь заросшее деревьями. Их вереница карабкалась по склону наподобие воинского отряда, и наметанный взгляд императора скользнул вверх, отметив, как содрогаются те из них, которым выпало несчастье вырасти на самом гребне горы. То еще местечко, угрюмо подумал он, явно не из тех, где предпочитают селиться люди. Но… граница есть граница, философски добавил он. Коль скоро речь заходила о границе, отсутствие даже намека на какой-либо комфорт подразумевалось само собой. Где-то за его спиной тяжело содрогался пол от топота сотен обутых в грубые солдатские башмаки ног — и эхо, особенно гулкое из-за почти полного отсутствия мебели и ковров, разносило его по дворцу.

У недавно ушедшего в отставку губернатора Помпея, насколько знал Адриан, не было времени как следует подготовиться к приезду императора. К тому же, повинуясь личному приказу императора, вестники, возвещавшие о скором его приезде, особо предупреждали, что повелитель равнодушен что к удобствам, что к роскоши, зато карты местности потребует всенепременно. К тому же он никогда подолгу не задерживался на одном месте.

Но сейчас Адриан не мог не отметить предусмотрительность своего хозяина, позаботившегося спешно возвести это сооружение в самом сердце забытой богами Виндоланды. По сравнению с походной палаткой, в которой он провел почти полжизни, это хлипкое деревянное сооружение могло считаться едва ли не дворцом.

— Счастье — не в обладании, а в предвкушении, — сказал он собравшимся перед ним офицерам. — Здесь, на краю империи, мы не могли ожидать ничего, так что насладимся тем немногим, что у нас есть.

Легат поспешно занес слова императора в свиток.

— Человек, которого боги наделили столькими достоинствами и добродетелями, заслуживает большего, — льстиво проговорил Помпей. В конце концов, насколько почетной будет его отставка, зависело от благоволения императора.

— Человек, которого боги наделили подобной властью, предпочел бы остаться в Риме, губернатор. Однако я этого не сделал — следуя как велению долга, так и собственному желанию. Не так ли, Флор?

Голова придворного поэта и по совместительству шута поспешно закивала и тут же снова спряталась в складках тяжелого плаща, отчего его комичная фигура почему-то напомнила императору промокшего и иззябшего крота.

— Мы рады разделить с тобой все тяготы, цезарь, — прокаркал Флор, постаравшись вложить в эту фразу всю ту искренность, на которую он сейчас был способен. — Кстати, у меня как раз сложились стихи, воспевающие твое несравненное мужество.

Лица придворных льстецов, гурьбой толпившихся вокруг императора, расцвели сияющими улыбками. Однако брови Адриана насмешливо поползли вверх.

— Неужели? Какой сюрприз! Ничего не может быть приятнее, чем услышать из твоих уст очередной перл остроумия!

— Они пришли мне на ум неожиданно, повелитель, словно щедрый дар богов. Я назвал их «Мольба Адриана».

— Вот как? Ну что ж, давай послушаем, какой премудростью одарили тебя боги, о мой жирный Флор.

Точно актер на сцене, поэт драматическим жестом сорвал с себя плащ и отшвырнул его в сторону, выпрямился — даже привстав на цыпочки, бедняга едва доставал макушкой до груди стоявшего позади него центуриона — и высоким, пронзительным голосом провыл: