Cecil Forester: Адмирал Хорнблауэр в Вест-Индии

– Дражайшая моя, – произнес Хорнблоуэр, все еще не веря, – ты устала. Почему бы тебе…

– Уж не думаешь ли ты, что я брежу? – спросила Барбара. Ее голос по-прежнему звучал как-то отчужденно, с совершенно незнакомой Хорнблоуэру интонацией. Так же как и горький смех, которым она сопровождала слова. – Это случилось. Это конец моему счастью.

– Дорогая…– сказал Хорнблоуэр.

– О! – произнесла Барбара. В одном этом звуке вдруг прозвучало столько всепоглощающей нежности, суровые черты ее лица смягчились, но тут же она снова выпрямилась и отдернула руки, которые протянула к нему. – Пожалуйста, выслушай. Сейчас я расскажу тебе. Я освободила Хаднатта… Я освободила его!

Не было сомнений, что она отдает себе отчет в том, что говорит, независимо от того, правда это, или нет. И Хорнблоуэр, не в силах пошевелиться, и, не сводя с нее взгляда, постепенно начал осознавать, что все-таки это правда. Это осознание просачивалось сквозь слабые места в его неверии, и по мере того, как получал новые свидетельства, этот прилив поднимался все выше.

– В ту последнюю ночь в Адмиралти-хаузе! – воскликнул он.

– Да.

– Ты вывела его через садовую калитку!

– Да.

– Значит, Эванс помогал тебе. У него был ключ.

– Да.

– И этот парень в Кингстоне – Боннер – тоже должен был помогать тебе.

– Ты сказал, что он, в некотором роде, негодяй. По крайней мере, он был готов пойти на авантюру.

– Но… но что со следом, по которому шли собаки?

– Кое-кто протащил по земле на веревке рубашку Хаднатта.

– Но даже если так…? – Ей не было необходимости отвечать – произнося последние слова, он сам вывел следующее умозаключение. – Эти двести фунтов!

– Деньги, которые я просила у тебя для этого, – сказал Барбара, не прощая себе ничего. Чего будет стоит вознаграждение в десять фунтов, если кто-то может предложить две сотни за содействие в побеге заключенного. Теперь Хорнблоуэру стало ясно все. Его жена преступила закон. Она посмеялась над авторитетом флота. Она… Прилив чувств внезапно поднялся до нового уровня.

– Это же уголовное преступление! – сказал он. – Тебя могут сослать пожизненно… отправить в Ботани-Бей!

– Ну и что? – воскликнула Барбара. – Ботани-Бей! Неужели так важно, что ты узнал об этом? Теперь ты не когда не будешь любить меня?

– Дорогая! – последние слова были настолько невероятными, что ему не нашлось, что сказать в ответ. Он напряженно размышлял над тем, что ему сказал Барбара. – Этот тип, Боннер, может шантажировать тебя.

– Он виновен так же, как и я, – сказала Барбара. Здесь неестественная резкость ее голоса достигла своего пика, и внезапно сменилась привычными мягкими интонациями, прозвучавшими в ее следующих словах, нежностью, которую она не могла сдержать и расцвела той знакомой головокружительной улыбкой, предназначавшейся ее мужу:

– Ты думаешь только обо мне!

– Разумеется, – изумленно сказал Хорнблоуэр.

– Но ты должен подумать о себе. Я предала тебя. Я обманула тебя. Я воспользовалась твоей добротой, твоим благородством. Увы!

Улыбка сменилась слезами. Мучительно было видеть искаженное лицо Барбары. Она все еще стояла, как солдат в строю, не позволяя себе закрыть лицо руками, слезы текли по щекам, ее черты не выражали иных чувств, кроме стыда. В этот момент он должен был бы заключить ее в объятья, но до сих пор стоял, не в силах пошевелиться от изумления, а последние слова Барбары внесли в его ум дополнительный сумбур, продолжавший парализовать его. Если что-то произойдет, последствия будут необратимыми. Полмира поверит, что Хорнблоуэр, легендарный Хорнблоуэр, потворствовал побегу мелкого преступника. Никто не заподозрит правды, но если такое и случится, то полмира будет смеяться над Хорнблоуэром, которого одурачила его собственная жена. Непреодолимая, ужасная пропасть разверзлась перед ним. Однако существовала и другая пропасть – невыносимая мука от того, что Барбара страдает.

– Я собиралась сказать тебе, – сказала Барбара, стоя все так же навытяжку, слезы, заливали ее глаза, так что она ничего не могла видеть. – Я собиралась сказать, когда мы пришли домой. Об этом я думала перед ураганом. И тогда, в рубке, я собиралась сказать тебе, после… после того, как сказала тебе о другом. Но было некогда – тебе нужно было идти. Сначала я сказала, что люблю тебя. Я сказала тебе это, хотя вместо этого должна была рассказать о другом. Должна была.

Она не искала себе оправданий, не просила, она готова была отвечать за то, что сделала. И там, в рубке, она сказала ему, что любит его, что никогда не любила никого другого. Эта последняя мысль привела его в чувство. Ему удалось стряхнуть с себя то изумление, замешательство, делавшее его беспомощным. В мире нет ничего, важнее Барбары. Теперь он обрел способность двигаться. Два шага вперед – и она в его объятьях, ее слезы – на его губах.