Михаил Крупин - Дуэль на троих

– Пари? – гаркнул Поль, тут же выбросив в мою сторону руку. Видно, только этого и ждал, засранец. Его хлебом не корми, дай заключить пари.

– Пари!..

– На что? – тут же вылезли сбоку Люка с Пьером.

– На этот ботискаф! – указал я на серебряную гору на цепях. – Гордо именуемый «па-ни-ка-ди-ло!» Кстати, средний род.

– Оно и так мое! – самоуверенно заявил Поль.

– А ты допрыгнешь? – ехидно прищурился я.

– Ага?! – Поль радостно хлопнул себя ладонью по лбу. – Идет! Проигравший сиганет на это чудо с лестницы и вон там отцепит!.. А выигравший – забирает приз. Пьер! Люка! – свидетели?!

Оба с садистским удовольствием разбили наши руки. Скрипнув зубами, я невольно потер запястье, – и на том спасибо, что в руках у них не было сабель.

А ведь это дурацкое пари может оказаться вполне полезным в отцовском деле…

Из журнала Таисии (в послушании Анны)

Трубецкой-Ковровой

…Я совсем уже не по-христиански разозлилась и просто обязана была исповедоваться матушке-игуменье.

Принимая послушание, думала – просто отсекаю душу от всего, столь дорогого прежде мира, а оказывается, это тяжелый труд. Мир осиротел без моего любимого братишки Николая, взятого смоленской битвой, и стал больше не нужен. Чем сильнее убеждали маменька и папа, что я отдала уже сверх меры «дань слезам и горю» и пора «смириться», «пожалеть себя», тем более я убеждалась, что забыть Колю (истинного русского героя, с чьим обликом так мало вязалось само понятие «герой», в этом-то и ужас!) и зажить прежней жизнью с балами, выездами и охотами, с ухаживаньем кавалеров и сплетнями подруг, с прежней милой опекой родных, – уже совершенно немыслимо, потому что стало бы предательством…

Отец, помогающий Ростопчину слагать его воззвания, вызывал во мне тихую ненависть. Вожди ополчения ежеминутно требовали у него оружия и выступления навстречу отступающей армии, а они с Ростопчиным только кивали покровительственно-одобрительно и отводили безотложное дело – назавтра, на послезавтра, на неделю! Писали государю и Кутузову, истово ждали ответной корреспонденции, когда каждый день и миг был дорог! Ведь отцу не было и пятидесяти, а среди московских ополченцев мелькали полностью седые бороды.

Когда мой духовник благословил меня на послушание, конечно же, в семье произошел переполох, но менее, чем я ждала. После поняла, что сравнительно с теми делами, которых опасались (от наложения на себя рук до побега в действующую армию для отмщения французам) эта мера показалась родным вполне либеральной. Признаться, я обдумывала и два первых варианта, но… «наложение рук» – с одной стороны, как-то по-книжному лживо, с другой – противно, да и совершенно против православия, на которое теперь наступает враг. К тому же, это совершенно бы убило маменьку и особенно бабку, на что я не имела никакого права… Что касается побега в армию в мужском платье «для мщения», это дело было не в пример заманчивее. Но, глянув на свою сформировавшуюся грудь и здраво оценив прочие бытовые трудности такого предприятия, которые влечет за собой совместное житье-бытье с мужчинами в казарме, я не без сожаления отвергла эту мысль.

Монашество меня пугало своей какой-то безвозвратной темнотой, но с другой стороны – это было и славно, в этом была необходимая жертва. В одночасье расквитаться с миром, оставшимся без Коли, – вот, что было сладко… А переполох в семье вмиг погасил отец Кирилл, объяснивший papa и mama , что послушание – еще не постриг, оно дается на год, как подготовка души к долгому восхождению на небо. И в дальнейший, невозвратный путь душа пойдет, во-первых, ежели через полгода сама твердо скажет, что это – ее путь, а во-вторых, ежели ее наставница по обители увидит, что «сестрица уготована».

Тут-то все мои и успокоились: мол, до срока эта блажь сто раз пройдет, и всполошились не на шутку только два дня назад, когда стало понятно, что Москва оставляется Наполеону, а монахи и монахини, любую напасть принимающие как Промысел Божий, (то есть, и я с ними) и не помышляют город покидать…

Слава богу, все заполошные крики родных уже в прошлом. Матушка-игуменья их как-то вдруг успокоила. И она, и отец Кирилл, истинно верующие и пресветлые, все-таки, несмотря на всю их отстраненность от мира, обладают для смертных каким-то гипнозом…

Но, видно, не для всех. Очевидно, существуют истинные бездари в духовной жизни. Вроде Анюты Ковровой. И сколько бы матушка Екатерина не вразумляла, не читала мне соответствующие отрывки из Евангелий и Жития святых, во мне буйным цветом цветет ярость на развеселых французов (особенно, на одного из них!) и на всю им подвластную Европу, притащившуюся за компанию, под знаменем корсиканского бандита.