Роберт Паль - И на земле и над землей

Всю оставшуюся дорогу до нашей бывшей усадьбы я продолжал думать об этом злосчастном кок-сагызе. Очередная иллюзия! А сколько было их, таких манящих и завлекательных, в нашей жизни! Вот восстановим страну после войны, за счет деревни, конечно, а потом всем миром поклонимся ей в пояс за ее великий подвиг. Избавимся от бесперспективных деревень, переселим всех в прекрасные агрогородки, — города завидовать станут. Осуществим перестройку и заживем по-людски при социализме с человеческим лицом, с новым мышлением и плюрализмом. Введем рынок, который сам все расставит по своим местам… Откажемся от сильной армии — и весь мир станет нам другом…

И что в итоге? Деревне за ее подвиг до сих пор так и не поклонились. Хваленых агрогородков так и не построили, а малые деревеньки угробили. После перестройки зажили еще хуже. Рынок, введенный за счет чудовищного разграбления страны, так расставил все по своим местам, что для нормальной жизни простому человеку вовсе места не осталось. Ну, а каким другом стал нам весь мир, хорошо известно тоже.

Иллюзии, иллюзии, миражи…

Однажды, чтобы как-то расшевелить своих товарищей по творческому цеху, я специально вынес на разнос цикл своих новых стихотворений, не очень злых, а скорее печальных. Был в их числе и мой «Кок-сагыз».

Разнос не состоялся. Очень уж глубоко сидела в людях, привыкших жить с оглядкой и страхом, боязнь всего и вся, переступить через которую они были не готовы. Поспорили — и это уже хорошо. Меня удивило другое: об эпопее выращивания собственного «каучука» даже деревенские мои ровесники уже не помнили. А слово «кок-сагыз» им ничего не говорило.

Вот какой мы легковерный и беспамятный народ. Не из-за этого ли так легко помыкает нами любой «человек с ружьем» или барин из Кремля? А миражи, химеры, все новые и новые иллюзии множатся и множатся. И ничему нас не учат. И, похоже, не научат никогда…

За обедом (все на том же месте, где стоял наш дом) брат вспомнил одну старую, смешную для него историю.

В то лето наше деревенское стадо пас один наш же, местный, парень. Деловой, голосистый, кулаки с добрую гирю, через плечо длинный, пеньковый, пропитанный машинным маслом кнут.

Всем был пастух хорош, но вечером, намолчавшись за день со скотиной, любил поговорить, пофантазировать. Чаще всего о том, как и в этот день он отбивался от волков. Мужественно, даже геройски, с большими потерями для них. Правда, ни одной шкурой похвастать пока не мог.

Вот и решили друзья сделать ему сюрприз — выпустить специальную стенгазету и к его приходу прикрепить на дверь школы, на крыльце которой за неимением клуба они часто собирались.

Но что поместить в той газете? Нужно что-то очень необычное, не злое, но обязательно смешное.

И тогда брат дал мне секретное поручение — написать это «что-то», и чтобы непременно в стихах, может быть, даже на мотив какой-нибудь известной песни. Не помню, писал ли я стихи в четвертом классе, но если бы не писал, мне бы такого дела не поручили.

Короче, я написал нечто длинное и, возможно, смешное, подростки переписали его печатными буквами на обороте где-то раздобытого куска обоев, а вечером, улизнув из дому, я стал свидетелем такой картины.

Возле школьной двери, запертой на лето, уже собралась кучка подростков и девчат. На двери весь светится большой белый лист. На нем кое-где разбросаны рисунки, а между ними — столбиками — стихи. Все кого-то ждут. Я знаю — кого. И вот, раздвигая крепкими плечами собравшихся, подходит он, наш герой. Кто-то начинает на распев читать. После каждого куплета — хохот. Чем дальше, тем громче. Что же теперь будет?

В смятении я тоже проталкиваюсь вперед и останавливаюсь рядом с чтецом, высоким, тонким и рыжим, как первый весенний одуванчик, подростком. Голос его, еще мальчишеский, звенит и как-то необычно дрожит. Я догадываюсь отчего он дрожит. От этого дрожания я и сам начинаю мелко дрожать, как на морозе.

Герой наш долго всматривался в написанное, желая, видимо, по почерку узнать автора. Но на то и писалось печатными буквами, чтобы не узнать. И тогда он берет нашего чтеца за шиворот, легко поднимает его одной рукой и грозно, прямо-таки по-царски вопрошает:

— Как ты, рыжий щенок, посмел про меня такое намарать? Да я тебя…

Тут пошли не очень печатные слова, от которых меня затрясло еще больше. В душе мне страсть как хотелось сказать, что это я, я намарал эти вирши и что сосед мой ни в чем не виноват, но язык от ужаса не двигался и голос у меня совсем пропал. Уж очень разными были у нас весовые категории. И силовые, естественно, тоже…