Бернард Корнуэлл - Бунтарь

Выручил Фальконер:

— Будет или нет, зависит от нас, Итен. Покажем слабость — вторгнутся. Продемонстрируем силу — струсят.

— Для этого придётся купить ружья, сэр, — усмехнулся Ридли, спуская курок незаряженного пистолета.

Итен Ридли был высок, строен и донельзя элегантен. Чёрные сапоги для верховой езды, чёрные бриджи, чёрный же сюртук, обильно усыпанный сигарным пеплом. Напомаженные волосы Ридли зачёсывал назад, а щегольская бородка доставляла, вероятно, немало хлопот его цирюльнику. В комнате Адама, пока Старбак приводил себя в порядок, Итен расхаживал взад-вперёд, раздражённо сетуя на так некстати разразившийся политический кризис, помешавший его свадьбе с дочерью Фальконера Анной. Тягучий южный акцент в речи Ридли делал его недовольство особенно заметным.

— Вот двадцать тысяч долларов. — Фальконер быстро выписал чек и передал его Ридли, — Уговорил, Итен. Купи мне эти ружья.

«Миссисипское ружьё», нарезное, дульнозарядное, капсюльное, 58 калибра, со штыком ятаганного типа. Разработана на арсенале в Харперс-Ферри в 1841 году. Прозвище своё винтовки получили после американо-мексиканской войны, так как на вооружение их первым получил полк из Миссисипи (которым, кстати, командовал будущий президент Конфедерации Джефферсон Дэвис)

Старбак дивился, зачем столько ружей, но та лёгкость, с какой (пусть и не без раздумий) отец его друга потратил на их покупку целое состояние, удивления не вызывала. Со слов Адама Натаниэлю было известно, что в Виргинии, а то и в Соединённых Штатах в целом, не сыскать человека обеспеченнее, чем Вашингтон Фальконер. Некоторые земельные приобретения семьи (далеко не самые давние, надо заметить) оформлял мало кому известный в те далёкие дни землемер Джордж Вашингтон, и с тех пор достояние рода лишь приумножилось. Взять ту же ричмондскую усадьбу — великолепный особняк с просторным двором, где разместились каретный сарай, флигель для дюжины грумов и конюшня на три десятка скакунов. В главном здании имелись бальный зал, комната для музицирования и, как и во всяком уважающем себя южном доме, широкая лестница, увешанная портретами предков, причем, часть полотен прибыла с первыми Фальконерами в далёком семнадцатом столетии. На кожаных корешках книг в кабинете главы семейства красовался тиснёный золотом родовой герб. Мебель изготавливали лучшие мастера Европы на заказ. На столах в доме повсюду стояли букеты, не столько для красоты, сколько в тщетной надежде одолеть всепроникающее амбре городских табачных фабрик.

— Кстати, Нат, — решение о покупке ружей было, наконец, принято, и к Фальконеру вернулась его сердечность, — Ты обещал нам долгую историю. Тебе кофе или что-нибудь покрепче? Ты, вообще, пьёшь? Да? Уверен, не с благословения твоего батюшки. Преподобный Элиаль, полагаю, трезвенник настолько же рьяный, насколько бескомпромиссный аболиционист? [3] Аболиционизм — движение за отмену рабства. Прим. пер. Присаживайся, не стой.

Не прерывая монолога, Фальконер встал из-за стола, пододвинул Натаниэлю стул, налил ему кофе и уселся обратно в кресло:

— Итак? С богословием, что, покончено?

— Покончено, сэр… — сконфуженно промямлил Старбак.

Фальконер ждал рассказа. Юноша, стыдившийся своих приключений, причиною которых считал собственное легковерие и глупость, предпринял последнюю жалкую попытку увильнуть:

— Долгая история, сэр…

— Пустое, Нат. Чем дольше, тем интереснее. Рассказывай.

И Натаниэлю не оставалось ничего другого, как поведать трогательную историю одержимости, любви и преступления; историю того, как мадемуазель Доминик Демаре из Нью-Орлеана убедила студента Йельского теологического колледжа Натаниэля Старбака в том, что жизнь может предложить ему вещи поинтереснее Священного Писания, лекций по богословию и искусству проповеди.

— О, ветреная красотка! — прищурился Фальконер, — В каждой интересной истории должна присутствовать ветреная красотка!

В мадемуазель Доминик Демаре Старбак втрескался сразу, впервые узрев на сцене нью-хэвенского Лицеум-Холла, где труппа майора Фердинанда Трабелла представляла «Единственную истинную и авторскую версию «Хижины дяди Тома» драматизированную сценой с участием чистокровных гончих». До Трабелла в Нью-Хэвене той зимой уже побывали две антрепризы, каждая из которых по странному стечению обстоятельств тоже показывала свою «Единственную истинную…» и так далее версию романа госпожи Бичер-Стоу (только что без гончих), но Натаниэль сподобился посетить лишь спектакль компашки Трабелла. В колледже кипели жаркие споры относительно права лицедеев превращать великую книгу в балаган. Старбака же, откровенно говоря, разобрало любопытство. Гончие. У Бичер-Стоу никаких гончих не было, и Натаниэль, предполагая, что псины как-то особенно «драматизируют» сценическое действо, купил билет и пошёл. И пропал. Сердце юноши украл ангел в человеческом обличье, игравший беглую рабыню Элизу. Актриса изящно порхала по бутафорским льдинам, преследуемая парой вялых слюнявых дворняг, которые, очевидно, и являлись пресловутыми «чистокровными гончими».