Сергей Карпущенко - Капитан полевой артиллерии

– А на передке оставил, ваше сыкородие.

– Быстро к передку, возьми карабин – и назад.

Левушкин, придерживая колотящуюся о ноги шашку, бросился к колонне и через минуту вернулся с карабином. Всадники на рысях свернули в сторону и двинулись к костелу. Канонир, вцепившийся в стремя Васильева, бежал рядом. На подходах к местечку было безлюдно. Жители, как видно, давно покинули Вымбухов, находящийся недалеко от фронтовой полосы. Только стаи ворон и галок, надсадно крича, поднимались над опустевшими домиками и носились над потревожившими их покой всадниками. Офицеры спешились у ограды костела, такой же белой, как и сам храм, привязали к дереву лошадей и направились ко входу.

– Глядите-ка! – с испугом воскликнул Левушкин и, наклонившись, поднял что-то с земли. Покрытая пылью, вдавленная в песок чьим-то сапогом, это была икона, помятая и изодранная, писанная на холсте, но без подрамника.

Левушкин тер рукавом гимнастерки по красе и ахал:

– Господи, да как же это? Это ж лик Богородицы, а вот и Иисус младенец на руках. Да чего ж она здесь?

– Чего, чего! – грубо вырвал из рук канонира иконку Васильев. – Не знаешь, чего?

– Оставьте его, – тронул Васильева за руку Ли-хунов. – Идти нам надо.

Смотря по сторонам, с расстегнутыми кобурами, офицеры вошли во дворик костела, в центре которого стояла фигура Мадонны из белого камня. Широко распахнутые двери открывали путь в черное нутро храма, совсем неприглядное на фоне освещенного солнцем камня. Они вошли в прохладу костела, и когда глаза, привыкнув, стали различать предметы, из темноты начали проступать следы ужасного погрома. Все четверо, сняв фуражки, с изумлением и страхом смотрели на опрокинутые подсвечники, сорванные, искореженные паникадила. Внутренность костела была обширной, способной вместить, должно быть, человек двести сразу. Маленькие католические алтари под высоким куполом, пестро выкрашенные, театрально экзальтированные деревянные фигуры святых, винтовая лесенка, ведущая на кафедру, – все носило следы недавнего вторжения, бездумного и жестокого.

Они стали обходить помещение храма. Под ногами хрустели осколки разбитых витражей, пол устилали сорванные с икон ризы, куски икон, которые, как видно, вырезались из рам штыками и частью забирались, а частью тут же рвались в клочья. У алтаря темнели кучи испражнений и зловонно пахли.

Вдруг Лихунов услышал частые всхлипывания. Он обернулся и увидел Левушкина, пристально смотрящего куда-то в угол. Подойдя к канониру, он заметил, что тот пристально смотрит на уцелевшую икону, запечатлевшую Рождество Христово. Мария и Иосиф, склонившись над яслями, благоговейно поднимали руки над новорожденным. Глаза у Марии были выколоты, а вся икона несколько раз размашисто порезана штыком. На плаще Богородицы углем жирно было написано немецкое ругательство.

– Да как же это, ваше сыкородие? – не вытирая струящихся слез, спросил Левушкин. – Да разве это по-людски?

Лихунов не знал, что ответить. То, что он собирался увидеть в этом костеле, он увидел. Знал, что запомнит весь этот кошмар навсегда, но отвечать канониру ему не хотелось. Все было понятно без лишних слов. Однако тихо, но твердо Лихунов сказал:

– Убивать их надо! Нещадно! Как псов бешеных убивать!

Испуганно-радостный возглас Кривицкого гулко запрыгал под сводами:

– Господин капитан, сюда идите! К нам! Скорее!

Лихунов пошел мимо взломанных кружек для сбора пожертвований, разграбленной стойки для продажи свеч и оказался рядом с Кривицким и Васильевым. Штабс-капитан зачем-то накручивал на палку большой пук неизвестно где добытой пакли.

– Что здесь такое? – спросил Лихунов.

– Какой-то подземный ход, – волнуясь, сообщил Кривицкий.

– Слазаем, – буркнул Васильев. – Вот, факел сделал.

Лихунов почувствовал острое желание побывать в подземелье, но нашел нужным сказать:

– Только быстрей давайте. Нам еще колонну догнать нужно.

– Успеем, – отвечал Кривицкий. – Мы же на конях.

Сухая пакля вспыхнула и осветила крутой спуск вниз.

– Смотрите! Смотрите! – в ужасе воскликнул Кривицкий и схватил Лихунова за рукав.- Голова! Там голова!

Тремя ступенями ниже действительно лежала человеческая голова с пожелтевшей, как пергаментная бумага, кожей. Темные, немного вьющиеся волосы спутанными прядями ложились на лицо с застывшей гримасой приоткрытого рта.

– Истеричка, – презрительно сказал Васильев.

Кривицкому, похоже, стало стыдно своего малодушия. Рукой, затянутой в грязноватую перчатку, он поднял голову за волосы и, фатовато улыбаясь, сказал: