Сергей Булыга - Железный волк

На что Володша ему ответствовал:

— Одно, да не совсем. Вы сами по себе, мы сами. А Белоозеро нам и совсем никто. Да и потом… ведь это княжье дело — звать заодин идти. А ты кто? Князь?

— Я князем послан, Вадимом. Он — наш, исконный, не находницкий, он ведь…

— Вадим! — Володша засмеялся. — Вот оно что! Ты так бы сразу и сказал: зовем, чтоб Вадима посадить. Ведь так оно?

— Так. Ты пойдешь?

— Нет, не пойду. Я ж говорю: мы сами по себе, вы сами. И вот еще: князь должен сам садиться. Ну, можно пособить ему да подсадить. А посадить… Кто посадит — тот и князь, а не тот, кто воссядет. Так Вадиму и передай — пусть сам садится. А что про Трувора ты говоришь… Так то еще от Буса завелось — все к нам идут. Пусть и он придет, ждем мы его! — засмеялся князь Володша.

Нечай, озлясь, ушел.

А летом, в самый липов цвет, явился Трувор. Пока шел по волокам, никто его не тронул. Шел по Двине — опять словно все повымерли. К Полтеску пришел — и тут никто его не встретил. Тогда он стал на острове, напротив города. С той поры тот остров Вражьим и зовется. Там, впрочем, после Трувора многие стояли. Но это было после. А тогда день, два они стоят. Костры жгут, рыбу ловят, едят и пьют, поют. Володша ждет. На третий день не выдержал, оделся простым гриднем, взял лодку и поплыл. Приплыл к варягам.

— Где, — спрашивает, — старший ваш?

Хотели у Володши меч отнять, да он не дался. Тогда поспорили они по–своему, подумали и повели. Шатер у Трувора просторный, из золотой парчи. Сам он в дорогих одеждах, в красных сапогах, высокий, кряжистый, беловолосый, белобровый. Один сидел.

— Ты кто? — только и спросил.

— Володша, здешний князь. — И знаки показал.

— Тогда садись.

Володша сел, меч отстегнул. Трувор пальцами щелкнул, вина приказал принести. Он, Трувор, важный был, надменный. Пил, говорил:

— Мне все известно. Затаились, с Вадимом снюхались. А зря! Кто есть Вадим? Простого он корня. Пусть рыбу ловит, землю пашет, как и отец его. И будет жить. А то, что мать его была из терема, про то забыть пора. Мы тоже внуки Гостомысла. И наша мать, и мать Вадима — сестры. Да, наша — младшая. Но зато наш отец — король. Ты знаешь, что это такое?

Володша ничего не отвечал. Кто много слушает, тот больше понимает. А Трувор продолжал:

— Поднимется Вадим, поймаем и убьем. А тебя, обещаю, не тронем. Я буду здесь сидеть, на острове. Стены поставлю, обживусь. Есть у тебя закон, ему и следуй. А мне — только плати.

— А сколько?

— Как договоримся. Я не жадный.

— Но у меня есть только меч да голова. А остальным владеет вече, — сказал Володша.

Рассмеялся Трувор на его слова и сказал:

— Я не с вечем, с тобой говорю. И потому тебе выбирать: меч или голова. Подумай, князь! Завтра я к тебе приеду и спрошу, что ты решил. Иди!

И князь ушел к себе. И приказал готовить стол.

— Какой? — спросили.

— Как на тризну.

— А много будет?

— Много.

Так оно и вышло. Назавтра прибыл Трувор. Открыли ему Верхние Ворота. Он вошел, с ним сорок лучших воинов, все при оружии, настороже. Князь встретил его у крыльца. Взошли, сели за стол. Володша повелел подать. Подали кашу, постную. И воду.

— Да что это?! — взъярился Трувор. — Я так ли тебя потчевал?

— Так то было у тебя, — сказал Володша. — Ты ж пировал. А у меня здесь тризна.

— А по кому это?

— Да по тебе! — И закричал князь: — Бей!

И побили их всех. А те, которые на острове остались, тоже не ушли. Их всех потом — и тех и этих — сложили и сожгли на Вражьем Острове. И корабли сожгли — все пять.

А осенью узнали, что на Белоозере убили Синеусого. Один лишь Рюрик и отбился, сжег по злобе Словенск, поставил Новый Град на Волхове и сел — опять же князем ильменским. Вадима разорвали лошадьми. А именитые словенские мужи все, как один, бежали, — кто в Полтеск, кто на Белоозеро, а кто и вниз, к полянам. Там, в Киеве, надежнее всего. Их князь Оскольд большую силу взял. Хазар отбил, с Царьграда дань собрал, хотел опять туда идти — ромеи запросили мира. Он снова дань затребовал — и получил. Насытился. «Теперь, — сказал, — пойду в варяги…»

Петух поет! Пора. Всеслав отбросил полушубок, сел. Посмотрел в красный угол…

Лампадка мигает! А ночью света не было. Но лик и теперь почти не виден. Черна доска. Глеб говорил — искусное письмо, из тех еще времен. Глеб это знает. Глебова — тем более. Глазастая! А все из–за нее…

Да что это?! Она–то здесь при чем? Она одна, быть может, только и осталась из тех, кто в среду по тебе загорюет.. >

А! Что теперь! Ноги спустил. Позвал: