Евгений Немец - Медный гусь

— Принимай чарку, князь, и послушай, чего я тебе скажу, — продолжил дьяк. — Ты, наверное, решил, что государь умом тронулся?

Михаил Яковлевич даже отшатнулся от такого наговора, густой бородой затряс и уже хотел было разразиться праведным гневом, но дьяк вдруг расхохотался.

— Да будет тебе, — отсмеявшись, продолжил примирительно Обрютин, — на измену я тебя не толкаю.

— Ты, Иван, все зубы скалишь, а у нас тем временем дело важное киснет, — насупившись, пробурчал воевода.

— А иначе не понять тебе всего предприятия вкупе, — уже серьезно пояснил дьяк и поднял чарку. — Давай, за государя-батюшку и за Россию нашу великую.

Выпили, воевода сел напротив дьяка, деревянной ложкой зачерпнул и отправил в рот груздь. Дьяк закусил осетриной, встал, заложил руки за спину и принялся мерить шагами горницу. Еловый настил пола звонко отзывался на каблуки его парчовых сапог.

— Сдается тебе, Михаил Яковлевич, что затеял государь глупое дело, — вслух размышлял дьяк.

— Да нет же! — рявкнул воевода. Но дьяк гнул свое:

— Оно и верно, на кой черт православному государю вогульский идол? Но это только на твое первое недалекое разумение. Как ты знаешь, прошлым летом я в Москву обоз возил, и пелымский князек Кынча навязался со мной, говорил, что желает великому государю самолично ясак отдать. Ясак он тогда в недостаче привез и в грудь себя бил, что сам перед государем ответ держать будет.

Воевода кивнул, он помнил.

— Я и не думал, что государь на вогула время сыщет, ан нет! На третий день Петр Алексеевич меня с Кынчей призвал и уделил вогулу больше часу времени. Про нравы вогульские государь выспрашивал, про промысел пушной да рыбный, а дьяк при государе все записывал тщательно. Хитрый вогул, как оказалось, в Москву подался не лицом торговать, а испросить на три года ясак сократить, чтобы соболь успел приплод принести, и то, что ясак он бедный дал, тем и объяснил. Государь разрешил и мне наказал, чтобы я с пелымских вогулов на три года ясак вдвое срезал. Так что Кынча, лиса прокудливая, полтора сорока соболей отдал, а на три года вперед три сорока оставил. Ну да это ладно… После того разговора государь распорядился выдавать вогулу на все время его пребывания по четыре чарки вина из своих запасов, по четыре чарки меду да по ведру пива на день, а как соберется вогулич восвояси, выдать ему сукна доброго десять аршин да припасов съестных на всю дорогу. И спросил я себя, а с чего такое уважение государя к темному иноверцу?

Обрютин замер перед князем, давая понять, что ждет от него соображение. Михаил Яковлевич неспешно, по-хозяйски наполнил чарки, протянул одну дьяку, сам взял другую, ответил рассудительно:

— А с чего государю лютовать? Ясак с Югры идет исправно, вогулы на русские обозы и поселения не покушаются, да и на Урале солепромышленников да рудокопов не тревожат.

— На Урале вогулов и не осталось уже, они все у нас тут, в Югре, но говоришь ты верно, — согласился дьяк, принимая чарку. — Соболь и чернобурка подороже золота будут, на них русские купцы в Дамаске палаши и сабли закупают, а у голландцев — корабельные приборы. Петр Алексеевич Россию на шведов поднял, ему надобно, чтобы на Урале и за Уралом спокойно было, а потому он не прочь великодушие проявить. Но сдается мне, не все это…

Дьяк глотнул водки, бросил в рот кусок осетрины, принялся задумчиво жевать.

— Не томи! — князь бахнул по столу кулаком.

— Сто пятьдесят лет прошло, как Ермак своих казаков на Каму привел, — продолжил дьяк, возобновив путешествие по горнице. — Шесть сотен с ним отчаянных голов пришло, завоевал Сибирь Ермак для государства Российского, но за три года и его самого и всех его ратников Сибирь сгубила. Единицы уцелели.

— Так уж и Сибирь! — фыркнул князь. — Ты кривые сабли хана Кучума в уральских духов не ряди!

— И копья татарские, и стрелы вогульские — это да, — легко согласился Обрютин, — но еще и зимы лютые, голодные, когда трупы товарищей жрали, а от скорбута десны лопались, и страх непроглядный, когда понимаешь, что на родину уже не воротишься, а может, и еще чего… Такого, что истому христианину и не снилось… Все Ермак осилил, через ад своих людей провел, да все равно сгинул.

Михаил Яковлевич и сам все это крепко знал, только никак взять в толк не мог, к чему Обрютин клонит.

— Да при чем тут Ермак?! — выпалил он.

— Да при том, что ни он, ни следом шедшие князья-воеводы да епископы — ни Стефан, ни Питирим — никто крест православный до сих земель не донес. Мне вон мастеровой Андрей Кривозуб давеча рассказывал про вогула-охотника. Неделю не шел ему зверь, решил вогул, что боги прогневались, зашел в первую на пути церковь, притащив за собой оленя, и на паперти перед иконостасом животину и заколол, полную чашу крови горячей набрал и выпил, а потом лик Николая Чудотворца кровью помазал!