Аспен Матис - Самый безумный из маршрутов

Это история о том, как мое безрассудство стало моим спасением.

Первые свои восемнадцать с половиной лет я прожила в белом колониальном доме в идиллическом городе Ньютон, штат Массачусетс. Ньютон – это Город-сад, по статистике, самое безопасное место в Америке; за всю мою жизнь там было совершено лишь одно-единственное убийство. Это старый красивый город, в котором весенний свет покоится на мандариновых деревьях и клумбах из фиолетовых маргариток, на бархатцах, сахарных кленах и яблонях-кислицах возле белых кирпичных домов, обвитых скрюченными лианами голландского плюща.

Никогда меня не заставляли переезжать, менять уклад своей жизни, рвать связи с моими корнями. Мои родители были счастливы в браке, район процветал, а тротуары сверкали чистотой. Мама и отец окончили Гарвардскую школу права и стали бостонскими юристами. В деньгах мы не нуждались. У меня было два старших брата. Я была любимицей семьи. Никто, кого я любила, не умер.

Я была очень близка со своей матерью; люди, жившие по соседству, знали меня как маленькую девочку, которая всегда ходит со своей мамой. Мы гуляли по вечерам, несколько раз в неделю, мимо продуктового рынка и футбольного поля Малой Лиги, начальной школы Мэйсон Райс и гладкого, как стекло, озера, тихонько обходя окрестности, которые днем за секунды проезжали в нашем минивэне. Ночи в нашем пригороде были тихими и очень темными, в спокойном Кристальном озере, как в большом неподвижном черном глазу, отражались уличные фонари; мокрые скользкие листья собирались у бордюров и гнили. Все обращенные к воде дома излучали ласковый желтый свет. Мы шли рядом по бетонному тротуару, перешагивая через корни и беседуя – в основном обо мне. Я рассказывала маме, как прошел день, какое домашнее задание мне предстоит сделать, а также о будущих контрольных и планах, даже о колледже. Во время вечерних прогулок мы проходили от трех до семи миль, а переходя большие улицы, держались за руки. Мне это очень нравилось.

Позже, когда мы уже были дома, приходил отец. Обычно я сидела одна за кухонным столом, съедая обед, который мама готовила специально для меня. Часто она готовила отдельный обед для каждого из нас – то, что мы хотели; днем она звонила нам, чтобы узнать о наших пожеланиях.

Отец не говорил со мной обо мне, как это делала мама. Иногда, когда мы вместе возвращались на машине домой, он просил меня: «Дэбби, расскажи мне что-нибудь замечательное». Я что-то рассказывала, и он объявлял маме или только мне одной: «Она гениальна».

Меня переполняла гордость, у меня кружилась голова, и я пьянела от надежности этой любви. По моему телу бегали мурашки, когда он называл меня «шедевром» и хвалил глупые рассказы, которые я писала. А иногда, по вечерам, я садилась в старое деревянное кухонное кресло и ждала, когда он придет домой; но когда он приходил, и я говорила: «Папа», он отвечал «Привет», проходил через комнату мимо меня и шел по лестнице наверх. Каждый шаг отдавался скрипом под его тяжестью. Я никогда не могла предугадать его настроение, но всегда надеялась, что оно будет хорошим, что он посмотрит на меня и поцелует, будет ждать ответного поцелуя и желать моей любви и саму меня.

Укрывшись за закрытой побеленной деревянной дверью своего домашнего кабинета, он писал. Когда я начала ходить в среднюю школу, он написал уже 13 больших книг, в самой толстой из которых было 2600 страниц. Иногда там, наверху, он играл на гитаре, акустическом гибсоне – прекрасном, пронизанном солнечным светом инструменте, заменившем тот, что украли из папиного «Доджа», когда ему был 21 год и он только что женился на маме.

Вечерами, когда отец бывал в хорошем настроении – а это случалось три-четыре раза в неделю, – он проводил час в своей комнате, занимаясь на тренажере, который мы называли Лыжной машиной. Я слышала, как работает машина – ква, ква, ква. Она была очень старой и шумной, деревянной, с двумя старыми лыжами, скользящими по металлическим полозьям. Когда отец тренировался, из акустических колонок в его комнате звучал Дилан, исполняющий «Ты уже большая девочка», а иногда Спрингстин. Это была музыка, которую он любил и которую не могла не полюбить я – так громко она была слышна в каждой комнате. Папа говорил мне, что у него есть все до единой песни, записанные Диланом. Я чувствовала, как общая любовь к Дилану сближает нас. Когда кто-нибудь спрашивал, какая музыка мне нравится больше всего, я отвечала: «Музыка поколения моего отца».