Вольфганг Бюшер - Берлин – Москва. Пешее путешествие

А здесь? А здесь? Последнее, что я ощутил, было мягкое прикосновение его руки: он положил ее мне на голову, мне стало спокойно, как будто я боролся именно ради этого, и первое, что я увидел следующим утром, была скрученная спиралью яблочная кожура на полу у соседней кровати. Кто-то спал на ней в эту ночь.

В столовой играл русский шансон, женщин не было больше видно. Юный официант с лицом кадета, прической Цезаря и большими глазами наливал утреннее пиво тучному громогласному мужчине и его собутыльникам. Каждый раз, когда молодой человек что-нибудь подавал на стол, он сгибал левую руку в локте – совершенно напрасный жест в месте, подобном этому. Толстяку нравилось, что его обслуживают, и, конечно, манеры официанта. С величайшим проворством он продемонстрировал свое оружие, висевшее у пояса его лоснящейся формы: повертел охотничьим ножом перед красивым лицом официанта. Глаза молодого человека заблестели, он мечтал стать мужчиной, и сейчас разговаривал с настоящими мужчинами, которые, со своей стороны, были рады найти нового почитателя.

Я вышел в туман. Где-то здесь забуксовало немецкое наступление на Москву, на самых подступах к городу. То и дело встречались памятники. Что-то красное, красный цементный пионерский галстук бетонной девочки, вместе другим бетонным пионером высоко держащей в руках солдатскую каску. Потом из тумана появились пять великанов. Когда я приблизился, то увидел, что они стоят на пьедесталах, как на котурнах, их головы обнажены, руки прижаты к бесформенным серым телам – великаны скорби. Они достоверно исполняли свою роль – скорбь чувствовалась во всем, она капала на меня с неба и с веток деревьев.

На постаменте было написано: «Здесь пали пять командиров».

Восемьдесят дней я шел на восток, до Москвы оставалось два дня пути, но все снова было таким, как в тот первый вечер у зееловских камней. Камни, имена, великаны. Один отсутствовал. Некто совершенно потерянный среди далей, самый потерянный из всех. Ни камня, ни места, ни имени – ничего. Я ощущал безграничную любовь к этой окровавленной тени в лохмотьях и столь же сильную ярость. Что мне до этого? Что мне до войны, которая не оставила мне даже самого убогого бугорка в поле, чтобы сделать шаг в сторону от трассы и побыть минуту рядом с отцом моего отца. Будь спокоен, я пройду по тебе так, что ты этого не заметишь. Будь совершенно спокоен, я пройду сквозь тебя, как ветер. Я почувствовал, как воздух сгустился над моей головой, ощутил легкое прикосновение, почти благословение. Я поклонился великанам, чему-то еще, ему, я оставил его здесь, с ними, попросил их позаботиться о нем, пообещал зажечь свечу в ближайшей церкви и снова вернулся в туман.

На опушке я заметил чайную и обрадовался, что можно согреться: туман не рассеивался, было по-прежнему влажно и холодно. На двери была табличка «Открыто». Но только я нажал на кнопку звонка, как прямо перед моим носом табличку перевернули: «Закрыто»! В тот же миг подкатили автомобили, из них вышли мужчины, которых здесь явно ждали: дверь гостеприимно распахнулась им навстречу. Понаблюдав немного за тем, как они стоят внутри и нервно курят, я предпочел пойти дальше, прибавил шаг и через семь часов достиг последнего города перед Москвой – Можайска.

На вокзале было много одетых по-столичному людей, они, наверное, возвращались с дач. Там, где останавливались автобусы на Москву, я увидел парочку хиппи: она – в ожерелье из деревянных пластинок, а он – в сверкающих никелированных очках, оба – в новенькой выглаженной камуфляжной форме и с огромными походными рюкзаками. Я посмотрел на мой уже совершенно грязный маленький рюкзачок и на потерявшие всякий фасон и цвет военные брюки, дрябло и убого болтавшиеся на ногах, – и вид этой парочки привел меня в неописуемый восторг. Вот приоделись! Совсем как я, три месяца назад выглядевший примерно так же, как эти москвичи.

Ничто не задерживало меня в Можайске, вечер еще не наступил, и я не смог бы просидеть остаток дня в маленьком городке: магнит Москвы тянул меня к себе. К несчастью, я не стал возвращаться на трассу, в чем скоро раскаялся, потому что в сумерках меня занесло к какой-то казарме: мне сказали, что здесь сдаются комнаты. Все верно, здесь была даже горячая вода, зато еды не было никакой. Сдавший мне комнату, страдающий одышкой старик, посоветовал пойти в местный магазин; но там мне в нос ударил столь резкий запах рыбы, что я забыл о том, что не ел весь день, и пошел восвояси. Вот тебе наказание за то, что ты удалился от трассы. Она тебя мучила и испытывала – это правда, но в конечном счете, не она ли всегда о тебе заботилась?