Рафаэль Сабатини - Меч Ислама. Псы Господни. Черный лебедь (сборник)

И он вывел заносчивую парочку из шатра, прежде чем они успели натворить новых бед.

Патриотизм его светлости дожа Адорно был достаточно высок, чтобы противостоять напастям тех дней. Сияющая в палящем августовском зное Генуя за гордым фасадом и мраморным великолепием склоняла голову перед голодом. Войск маршала де Лотрека, шедших на Геную по суше, она могла не опасаться. Ее фланги и тылы были хорошо защищены естественными укреплениями – голыми скалами, образующими амфитеатр, внутри которого она располагалась. Если она и была уязвима вдоль узкой прибрежной полосы у основания этих скальных бастионов, то любую атаку здесь, как с востока, так и с запада, было столь же легко отразить, сколь опасно затевать.

Но тех сил, которых было недостаточно для штурма, вполне хватало, чтобы перекрыть пути снабжения, и за десять дней до прибытия в залив Дориа морские подходы уже с успехом контролировались семью провансальскими боевыми галерами из Марселя, ставшими теперь частью адмиральского флота. Итак, на Геную надвигался голод, а голод никогда не способствовал героизму. Истощенное население восстанет против любого правительства, возлагая на него вину за лишения. Осознавая это, сторонники Фрегозо в своем соперничестве с Адорно еще и подстрекали население к восстанию. Массы всегда легко верят обещаниям лукавой оппозиции, и чернь Генуи клюнула на посулы золотого века, который наступит с победой короля Франции. Она не только положит конец мукам голода, но и обеспечит вольготное изобилие на все времена. Поэтому от ремесленников, парусных дел мастеров, рыбаков, более не решавшихся выходить в море, портовых грузчиков, рабочих, от чесальщиков, моряков, чеканщиков, словом, от всех тех, кто тяжко трудился в порту, все громче доносились требования о сдаче города.

Вверх и вниз по улицам Генуи, столь узким и крутым, что встретить на них лошадь было практически невозможно, а в качестве вьючного животного чаще всего использовался мул, ходили люди, и в воздухе носилась угроза восстания против дожа, предпочитавшего знакомого дьявола тому, с которым еще предстоит познакомиться, и считавшего своим долгом перед императором продолжать сопротивление королю Франции и его союзникам в лице папы и Венеции.

Прошлой ночью в Портофино он продемонстрировал способность отражать угрозу извне, пока не подоспеет помощь, должная рано или поздно прийти в лице дона Антонио де Лейвы, императорского губернатора Милана. Однако внутренняя угроза была гораздо серьезнее. Она ставила его в почти безвыходное положение. Либо он должен использовать испанский полк для подавления мятежа, либо сдать город французам, которые, скорее всего, обойдутся с ним так же, как германские наемники обошлись с Римом. Он надеялся, что ответ Просперо облегчит ему решение этой суровой дилеммы.

С этим письмом в руках дож и сидел сейчас в комнате замка Кастеллетто, красной цитадели, считавшейся неприступной и господствовавшей над городом с востока. Маленькая комната находилась в восточной башне, стены ее были увешаны блеклыми серо-голубыми шпалерами. Это было орлиное гнездо, нависшее над городом, портом и заливом внизу, где стоял блокирующий флот.

Дож откинулся на спинку высокого и широкого кресла, обитого голубым бархатом, и облокотился правой рукой о тяжелый стол. Его левая рука висела на перевязи, чтобы унять боль в раненном прошлой ночью у Портофино плече. Возможно, из-за большой потери крови его знобило даже в такую изнуряющую жару, и он сидел, закутавшись в плащ. Плоская шапка, надвинутая на высокий, с залысинами лоб, делала более глубокими тени на впалых щеках.

Рядом со столом стояла женщина среднего роста, даже и теперь, в середине жизненного пути, она сохранила изящную фигуру и тонкие черты лица, красота которых в дни ее молодости была воспета поэтами и увековечена великим Вечеллио [5]; в женщине чувствовалась деспотичность, свойственная всем эгоистичным натурам, пользующимся успехом у окружающих.

С нею были пожилой патриций, капитан Агостино Спинола и Сципион де Фиески, красивый и элегантный младший брат графа Лаваньи, принца империи, и по происхождению – первый человек в Генуе.

Прочитав письмо сына, мессир Антоньотто долго сидел в молчании, и даже его благородная супруга не рискнула нарушить наступившую тишину. Прежде чем заговорить, он еще раз перечитал письмо.

«Ты не можешь думать, – говорилось в наиболее существенной его части, – что я был бы там, где нахожусь сейчас, будь цели, которым я служу, целями союза, а не Генуи. Мы пришли не поддержать французов и их интересы, а ради освобождения Генуи от иностранного ига и восстановления ее независимости. Поэтому я без колебаний продолжу службу в войске, выполняющем сию достойную похвалы задачу, будучи теперь уверен в том, что и ты, узнав о наших истинных целях, не замедлишь присоединиться к нам в борьбе за освобождение нашей родной земли».