Павел Вишнев: Юнги (илл. И. Дубровин)

А вот этот будильник Гурька выпросил у матери, чтобы починить. Он испортился и долго стоял в буфете без дела. Отец и без будильника привык вставать на работу вовремя. Он все собирался унести его в мастерскую, но так и не собрался. А Гурька подойдет к буфету, возьмет будильник, тряхнет, и внутри затикают невидимые колесики. А через полчаса он опять останавливался. «Не может быть, — думал Гурька, — чтобы в нем произошла такая порча, что ее нельзя самому исправить».

Мать разрешила ему почистить будильник. Может, и не разрешила бы, да перед этим Гурька ловко починил примус и доказал, что в технике он кое-что понимает. Почистил Гурька будильник, а он вообще перестал ходить: сломалась пружина и погнулся маятник. Оценив Гурькину работу, отец сказал, что после нее отдавать будильник в мастерскую не стоит, дешевле обойдется новый купить.

…Гурька перекладывал одну вещь за другой, и на душе у него было очень грустно. И учиться в школе юнгов хочется, и расставаться с прошлым тяжело… Это было прощание не только с вещами, которые дороги Гурьке, а со всем — с городом, где он родился и прожил четырнадцать лет, с друзьями, с детством.

Гурька открыл коробочку. В ней лежала линза, раздобытая Николаем для проекционного фонаря. Всего таких линз требовалось две. Николай говорил, что знает, где можно купить вторую. Не успели…

Все оставалось Николаю: и старые, почерневшие, затупленные о железо ножницы, и кусочки белой жести, и пара подшипников от самоката, и панель от радиоприемника. Все он отдаст другу, чтобы помнил о нем, Гурьке.

Алевтина Сергеевна Лизунова, женщина болезненная, не терпела какого-либо шума в доме. А Николай и Гурька любили повозиться, помастерить что-нибудь. Поэтому они встречались у Захаровых или на улице.

У Лизуновых Гурька бывал редко. А если требовалось срочно встретиться с товарищем, он вызывал его каким-либо условным сигналом: свистнет или комочком земли бросит в окно. Алевтины Сергеевны он почему-то боялся и не любил ее.

Гурька сложил все обратно в ящик, сунул Горке ручку от радиоприемника, чтобы не остался в обиде, и отправился к товарищу.

Николай оказался дома один.

Сделав знак, чтобы Николай подождал минутку, Гурька сходил за оставленным в коридоре ящиком и, протянув его Николаю, сказал:

— Возьми.

— Что случилось? Тетя Катя не позволяет держать у нее?

И тут Гурька подумал, что не смог бы объяснить товарищу свое решение оставить ему ящик, не выдавая военной тайны. Но тот своим вопросом подсказал ему выход.

— Да, понимаешь, бранится… И не так, чтобы очень бранится, а ребятишки у нее. Еще растащат.

— А я куда дену ящик? Увидит мама, скажет, чтобы сейчас же выбросил. Ты ведь знаешь, какая она у меня. Пальцы, скажет, порежешь, играть на скрипке не сможешь…

— Спрячь где-нибудь.

— Где?

Николай задумался, потом просветлел лицом и, подняв кверху палец, воскликнул:

— Эврика! Я его спрячу…

Он взял ящик и вышел куда-то. Вернувшись,спросил:

— А как же проекционный фонарь? Где мы будем делать его?

Гурьке снова пришлось вывертываться.

— Поживем, увидим… Что-нибудь придумаем.

— От отца ничего не слышно?

— Нет.

Помолчали. И вдруг, совершенно неожиданно для самого себя, Гурька сказал:

— А я в школу юнгов уеду.

Сказал помимо воли, хотел бы вернуть свои слова обратно, но уже поздно.

Николай вытаращил глаза.

— Куда, куда? В какую шкоду? — Юнгов.

— Таких школ и нет вовсе.

— Есть!

— Да нет же!

— А я говорю, есть!

— Ну, а где эта школа?

— Военная тайна.

Николай засмеялся.

— Хо!… Военная тайна! Скажет тоже! Да знаешь ли ты, кто такой юнга?

— Знаю.

— А ну, скажи.

— Юнги — это моряки, которые на кораблях

плавают.

Николай сказал серьезно:

— Верно. Про юнгов я читал. Но юнги давно, еще до революции были. Тогда, по-моему, юнгов ни в каких школах не учили. Просто на корабль брали мальчика и называли его юнгой. А где ты узнал, что есть такая школа?

Гурька рассказал и про Костюкова, и про военно-медицинскую комиссию. Осматривали его именно военные врачи, а не гражданские. Гурька даже постарался обрисовать, какие это были врачи, как они выглядели внешне.

— Один такой, старый уже. Усы. Дока, видать. Покажи, говорит, Захаров, язык. Я ему язык вывернул, а он заглянул в рот, потом тут постукал, там послушал… Хорош, говорит. А другой, помоложе, в очках. Руки у него вот такие; как у тебя» Пальцы длинные и холодные-холодные!

Посадил меня на табуретку, велел положить ногу на ногу. Потом вот как по этому месту молоточком стукнет! Я — дрыг ногой! Но ничего, не сильно. Годен, значит, и по ногам.