Мария Бершадская: Про любовь

Я видела, что они целовались. Но это было совсем не противно, а даже красиво.

– Ну ты даё-ё-ёшь, – сказала Анька.

Она проспала три часа, закутавшись в одеяло. Тихая, как гусеница. Даже не чихнула ни разу.

Теперь она сидела, обхватив подушку, и улыбалась.

– Ты чего ляпнула, что у меня чахотка?

– Ну, ты же правда чахнешь без него. И чихаешь. Как это ещё назвать?

– Дурочка. Чахоткой в старину туберкулёз называли. Это такая болезнь, смертельная.

– Ой.

– Вот тебе и «ой». Он даже с репетиции сбежал… чтоб меня успеть увидеть…

Анька смущённо захихикала. Кажется, она совсем не сердилась.

– Девчонки, смотрите, что я нашла! – Мы оглянулись на радостный мамин голос.

В руках у неё была крошечная кофточка.

Такая пустяковина, а мама улыбается так, будто нашла у нас на антресолях клад.

– Представляете, это – ваша самая первая одёжка. Сначала её на Аню надевали, потом – на Женю. Я её сохранила, просто на память. И вот – опять пригодилась.

Мама смущённо шмыгнула носом, сбросила тапочки и забралась на кровать – рядом с Анькой. Тогда и я пристроилась с другой стороны – так, чтобы мама оказалась посередине.

Удивительно, эта кофточка была совершенно кукольного размера. Я осторожно потрогала её пальцем и спросила:

– И что, я была такая маленькая?

– Ещё меньше, – кивнула мама. – У тебя даже пальцы прятались в рукавах. Ты родилась темноволосая, такая лохматая… и очень серьёзная.

– А я? – обиженно спросила Анька.

– А ты была такой тихий колобок, никогда не плакала, только тихонько скрипела. Вот Женька – она ревела на всю квартиру, басом…

– А ты меня любила? – я даже сама не ожидала, что у меня вырвется этот вопрос.

– Ну конечно!

Я посмотрела на маму. И сразу поняла, что так оно и было. Значит, можно спрашивать дальше:

– А ты не расстроилась, что я так быстро расту?

Мама положила кофточку на колени и взяла меня за руку.

– Сначала мы, конечно, волновались. Думали, вдруг это какая-нибудь болезнь. А потом, когда поняли, что у тебя всё хорошо, успокоились. И стали просто жить с тобой рядом.

– И тебе не хотелось, чтоб я была… как другие дети?

Мама покачала головой.

– Почему?

– Потому… Ну откуда я знаю! Потому что это любовь. Ой!

Мама склонила голову и затихла. У неё было такое лицо… Даже не знаю, как объяснить… Как будто внутри у неё маленькое море и она слушает, как плещутся волны.

Мама приложила руку к животу и снова ойкнула.

– Хотите потрогать?

Она приподняла майку, и я увидела, какой у неё круглый живот. Похожий на маленький мяч. И как это я раньше не замечала?!

Мамин живот был горячим… Сначала там ничего не происходило. И вдруг я почувствовала лёгкое движение у меня под ладонью. Оно было ВНУТРИ, где-то в глубине. Толчок, потом ещё один, посильнее. И лёгкое подрагивание – как будто кто-то барабанит пальцами по моей руке. Может, он так решил поздороваться?

– С ума сойти, – прошептала Анька. – Он такой маленький, а уже пнул меня пяткой.

– Может, это не пятка, а попа, – тихо ответила мама.

Мы сидели, укрыв ноги тёплым Анькиным одеялом. Дождь за окном превратился в мокрый снег. Белые хлопья липли к стеклу. Там, во дворе, было темно, сыро и холодно. А здесь горела настольная лампа, и всюду валялись Анькины апельсины, и мы были втроём… Хотя нет, не втроём!

– Хорошо так сидеть, вчетвером, – сказала я шёпотом.

И сразу почувствовала, как мою руку легонечко пнули. Значит, ОН со мной согласился!

Вторник

Не представляю, когда они всё успели украсить. Школу было просто не узнать!

Везде воздушные шарики – в виде сердечек, конечно. На доске объявлений – признания в любви и открытки. Даже сердитая вахтёрша пришла в розовой кофте. Над её столом висел огромный плакат:

– Это директор нарисовал, – сказала Соня. – Уже третий год – одно и то же.

– Может, он придумал новый праздник – День всех влюблённых в Учёбу? – предположила я.

– Не думаю, что многие захотят его праздновать, – хмыкнула Соня.

Дверь в класс оказалась закрыта. Все толкались, шумели. Макаров встал на колени и пробовал что-то рассмотреть в замочную скважину.