Владислав Крапивин: Всадники на станции Роса

Сережа смутился. Не привык он обсуждать такие «взрослые» вопросы.

— Ну так что… — сказал он с неловкостью. — Значит, все в порядке. Да?

Журналист шумно вздохнул и обрадованно заулыбался.

— Вот и хорошо. Ну, ты молодец, честное слово.

— Я… даже не понимаю, — растерялся Сережа. — Почему я молодец? Вы смеетесь почему-то…

— Просто радуюсь. Видишь, не везло мне сегодня с утра. Встретил двух знакомых одного за другим (у меня тут в округе знакомых полно), рассказал им эту историю, а они… Один меня жалеть начал: вот, мол, зря съездил, фельетон-то писать не о чем. А другой начал молоть: «Знаем мы этих председателей. Хоть и не подтвердилось ничего, а все равно они такие…» И ни тот, ни другой не порадовался, что человек-то оказался хороший, этот председатель. А ты вот сказал самое главное: «Все в порядке». Это здорово, что ты так сказал.

Сережа подумал.

— Да… Только знаете что? Получается, что человек, который письмо писал, плохой.

«Дон Кихот» кивнул.

— Правильно заметил, Сережа. Только это и так было видно сразу. Еще когда письмо не проверяли.

— Почему?

— Ну… это заметно. Злое письмо. И подписано как-то странно. Вроде бы и есть фамилия, а не разберешь толком. На букву «С». И должность под фамилией написана странная: руководящий работник. Не нашел я в колхозе этого «руководящего работника», хотя многим письмо показывал.

— А он, наверно, просто не хотел, чтобы его узнали, — догадался Сережа.

— Наверно… — сказал журналист и задумался.

«Интересно, как его зовут?» — думал Сережа. Но спросить было неудобно. И вдруг журналист (бывает же так!) встретился с Сережей глазами и сказал:

— Кстати, меня зовут Алексей Борисович… Ты не думай, что я на знакомство напрашиваюсь. Просто неловко получается: я твое имя знаю, а ты мое нет… Между прочим, тебя, наверно, часто спрашивают, не потомок ли ты знаменитого декабриста?

Сережа улыбнулся.

— Спрашивают. Ну, не часто, а так, иногда. Только тут декабристы ни при чем. У меня дедушка был красный конник. Мне папа рассказывал. Дедушка тогда еще совсем молодой был, ну не взрослый даже. И родителей у него не было, он беспризорничал. А красные его к себе взяли. Это было как раз под Каховкой, про которую песня есть. Ну и дали ему такую фамилию, потому что он свою настоящую даже не хотел называть. Говорил, раз жизнь новая, пусть и фамилия новая будет… Он потом здорово воевал, даже командиром стал. Только умер он давно, его даже папа плохо помнит. И фотокарточки ни одной не осталось.

— Это не самое главное, — серьезно сказал Алексей Борисович. — Фамилия осталась. Славная у тебя фамилия, Сергей, позавидовать можно… Ну, это я так, не подумай, что завидую. У меня фамилия тоже знаменитая. Иванов… Ты что смеешься? Я серьезно.

— Я не смеюсь, — запоздало сказал Сережа. — Это я… нечаянно. Извините.

— Думаешь, не знаменитая фамилия? Одних писателей Ивановых двадцать два человека, я специально интересовался. Вот так-то…

— У нас в классе Иванов есть, — сказал Сережа, чтобы сгладить неловкость.

— Один Иванов — это что! В нашем подъезде в трех квартирах Ивановы живут. Один, между прочим, тоже Алексей Борисович. Почтальонка замучилась, все время письма путает. Один раз открыл конверт, начал читать: батюшки мои, какая-то тетя Вера поздравляет меня с серебряной свадьбой. Смотрю — письмо-то соседу. Побежал извиняться.

— Ну, это ничего, — сказал Сережа. — Это же вы случайно, Алексей Борисович! А если какой-нибудь человек нарочно чужое письмо распечатывает и читает… Чтобы узнать что-нибудь про другого… Это как называется? Это очень плохо? Или… не очень?

Лицо Алексея Борисовича стало строгим и напряженным. Уж не подумал ли он, что Сережа про себя говорит?

— Вот вопрос!.. Ты же не маленький, Сергей. Наверно, и сам знаешь. Тут уж как ни крути, а называется это всегда одинаково — подлость… Да ты что вскочил?

— Ну вот, — сбивчиво заговорил Сережа. — Вот видите! Я ему так и сказал!

— Кому?

— Тихону Михайловичу. Начальнику лагеря…

*

Сначала Сереже понравилось в «Смене». В первый же вечер на лужайке за кухней развели костер. Вожатый третьего отряда Костя принес гитару и запел песню, от которой все притихли. А Сереже даже страшновато сделалось: песня была про очень знакомое, словно кто-то подслушал Сережину тайну.

Только говорилось в ней не про Сережу, а про маленького горниста.