Владимир Крепс: Путешествие становится опасным

Дети легко поддаются обаянию силы — это известно, а здесь мы попадали под чарующее воздействие ума, образованности и культуры. «Клуб знаменитых капитанов» приобщал к идеям, волнующим человечество. Разумеется, это я ныне так казенно обозначаю предметы своих увлечений и грез, однако я и тогда догадывался, что не забавы и приключения волнуют отважных капитанов, но вещи самые главные и необходимые на земле. Правда, справедливость, борьба за свободу. Я уже понимал, что к полюсу добираются не только через ледяные торосы, но и сквозь холод непонимания, равнодушия, насмешек. Я понимал, что самые подлые пираты не те, что нападают на купеческие шхуны, но те, что торгуют людьми. Я понимал, что капитан Немо охотно бы отдал свои сокровища за то, что несоизмеримо ни с золотом, ни с бриллиантами, — за свободу своего народа.

Теперь я точно знаю, что заседания капитанского Клуба были праздничным, романтическим впечатлением моего детства. Разумеется, в нем были и другие открытия, однако по длительности и разнообразию впечатлений сравниться с Клубом мало что могло бы. Этой передаче я обязан одним из счастливых и странных дней моей жизни, когда впервые я испытал то, что, по-видимому, и называют высоким словом «вдохновение». Утром я слушал радиопередачу, заседание было посвящено ледовым плаваниям — Седову, Амундсену, Нансену; кораблям, затертым торосами, айсбергами, высадкам на льдины, дрейфам, тому гордому вызову, который люди бросали белому арктическому безмолвию. Я вышел во двор, в ушах моих еще гудела полярная метель и звучал голос Сани Григорьева, всю жизнь посвятившего поиску погибшего во льдах капитана Татаринова. Стоял мартовский день, серый, но теплый; слежавшийся за зиму снег во многих местах подтаял, образовались целые моря, соединенные бесчисленными проливами. Я подобрал возле котельной какую-то чурку и с помощью перочинного ножа придал ей форму, относительно напоминающую корабельную. Реальность не имела слишком большого значения, потому что фантазия уже подняла паруса. Мой корабль отвалил от пристани, нагруженный солониной, консервами, бочками рома (как же без них!), покинул уютную гавань, и соленый ветер океана понес его навстречу неизвестности. Ветер действительно дул, влажный и уже теплый, долетавший из очень далеких атлантических просторов, он наполнял душу странным веселым чувством. А корабль все плыл и плыл, иногда он сталкивался со льдинами, иногда они притирали его к берегу, иногда он садился на мель, но всякий раз ветер подхватывал его, и он выбирался на чистую и свободную воду. Я уже не видел двора, сугробов, потемневшего снега, я видел массы сине-зеленой воды и айсберги, они проплывали на горизонте, сияя на солнце нестерпимой белизной. Не по московской твердой земле я шел, а по ускользающей из-под ног деревянной, отполированной морозом и ветрами палубе своей шхуны…

Много лет спустя я прочел о том, что Степан Разин нарисовал на стене своей камеры лодочку и сказал тюремщикам, что уплывает на ней из темницы навстречу волжским стрежням. Выходит, и со мной было нечто похожее: на корабле-щепке я пустился в дальнее плавание, испытывая при этом такое восторженное состояние, которое можно объяснить лишь избытком свободы и счастья. Потом уже много раз я пытался вернуть это состояние, но оно так и не приходило. Чурка оставалась чуркой, а лужа не превращалась в океан. Лишь спустя десять лет на берегу настоящего моря, где я работал на спасательной станции, еще раз слетело на меня это счастливое настроение души. В закатный час я сидел на камне у самого прибоя, море лениво дышало внизу, солнце уже исчезло в воде, и в ранних сумерках проходили мимо белые пароходы, мигающие топовыми огнями, заставляющие, сердце биться учащенно и радостно. Не в Ялту, не в Одессу плыли пароходы, они плыли в страны далекие и призрачные, плыли морскими тревожными дорогами, проложенными знаменитыми капитанами.

Один хороший публицист заметил как-то, что все счастливые, духовно цельные люди — это люди долгого детства. Мне очень нравится эта мысль. Только я полагаю, что долгота понимается здесь не просто как продолжительность во времени, но как интенсивность первозданных благородных чувств, не отягощенных никакой житейской дипломатией и никаким бытовым расчетом. Тем, без чего невозможны, к сожалению, взрослые будни.

Детство моего поколения не было золотым в традиционном понимании этого эпитета. Нам не хватало игрушек, тетрадок, цветных карандашей, футбольных мячей, красивой и прочной одежды (мы донашивали, как правило, что-нибудь перешитое и перелицованное), не хватало подчас обыкновенного тепла — до сих пор помню, как мерзли у меня руки. И все же детство наше было, пожалуй, долгим в том, почти философском смысле. Потому что была в нем большая духовность и озаренность, потому что мчался по улицам и дорогам невидимый ночной дилижанс, напоминающий о том, что выше сытости и удобства, — о «прекрасном и яростном мире», о дружбе и солидарности.