Наталья Туманова - Давно, в Цагвери...

— Успокойся, ну успокойся, девочка…

— Она злая! — тихо вздыхает Гиви.

— Сам злой! Сам! — вдруг кричит Амалия и с ревом выбегает из комнаты. Слышно, как дробно стучат по ступенькам лестницы ее каблучки.

Вечером у нас собираются гости — родные, папины и мамины друзья, — шутят, смеются, пьют за мое здоровье вино. Дядя Серго дарит большой разноцветный мяч, бабушка Тата — нарядную книжку «Алиса в стране чудес»; я, конечно, благодарю, но сама с трудом удерживаю слезы. Ничто не радует меня.

Наконец я ложусь спать, крепко прижимая к себе Мишку — хоть он, мой обтрепанный верный друг, со мной! Осколки Катиного лица на паркете снятся мне всю ночь. С утра мама уходит из дома и возвращается часа через два с большой картонной коробкой. Поманив меня за собой и положив картонку на мою кровать, она снимает с нее крышку.

Что это? Две совершенно одинаковые Кати, Кати-близняшки тянут ко мне свои толстенькие розовые руки! Но у одной вплетена в косы зеленая, а у другой — голубая лента.

Мама молча берет меня, ничего не понимающую, за руку, и мы с ней спускаемся во двор по гулкой винтовой лестнице. Остановившись посреди двора, мама громко зовет Амалию. Ее целый день нет во дворе. Не видно и Васьки. Только младшие тигранята, как обычно, возятся в песке.

— Амалия, выйди! — зовет мама.

Но никто не отзывается. Мы растерянно стоим посреди двора.

И вдруг со стороны мусорного ящика доносится всхлипывание. Тихое, еле слышное. Следом за мамой я подхожу к ящику, в котором, как и всегда, мяукают и дерутся голодные кошки. Мы заглядываем в щель между ящиком и стеной. Там на корточках сидит Амалия. Растрепанная, лицо в грязных потеках слез. Она смотрит исподлобья, сверкая на меня своими ярко-зелеными, тигриными глазами. Ей, наверно, здорово попало и от отца и от тетушки Аревхат.

А мама говорит:

— Ну, вылезай, Амалия, иди сюда, мы же тебя не съедим в самом деле. На́ вот, возьми, — и протягивает Амалии куклу с зеленой лентой.

— Дамская благотворительность? — иронически спрашивает кто-то за моей спиной, и, обернувшись, я вижу дядю Серго — он стоит, опираясь на свою тоненькую тросточку и насмешливо улыбаясь. — Благотворительность никогда не способствовала сближению классов, Маргарита!

Я не понимаю, что дядя Серго говорит, не понимает этого и Амалия — она только смотрит остановившимися глазами на куклу, которую протягивает ей мама. А мама оглядывается на дядю Серго и укоризненно качает головой.

— Ты не прав, Серж! Это же дети! Вы, мужчины, ну совершенно ничего не понимаете, у вас глухие сердца! А мы, выражаясь твоим языком, такие же «труженики», так Тигран, только у нас разная работа… Ну, Амалия, возьми куклу, — бодро говорит мама, — и приходи к нам сегодня же. Слышишь?

Амалия не отвечает, даже не смотрит на маму, ее глаза становятся все шире и вдруг вспыхивают слепящим блеском. Рванувшись, она судорожно хватает куклу и, крепко прижимая ее к груди, с непонятным возгласом убегает домой.

А дядя Серго продолжает грустно и иронически улыбаться.

— Ну-ну, посмотрим на результаты сего социального эксперимента, милая Маргарита, — все так же непонятно говорит он.

А я думаю: все-таки мама молодец! Теперь Амалии не будет обидно. И у нее будет теперь своя Катя!

«Гиж март» — сумасшедший март — так называют в Тифлисе первый месяц весны. Откуда-то с нагорий вдруг налетают шальные пронзительные ветры, весь город распахнут навстречу сквознякам. Грохочут железные крыши, словно кто-то бегает по ним в тяжелых, подкованных сапогах, хлопают плохо прикрытые ставни, разноцветными флагами полощется развешанное на балконах белье.

В эти беспокойные дни вода в торопливой, мутно-желтой Куре становится мутнее и течет еще быстрее, еще стремительнее. Бешеный ветер с особенной силой свирепствует на мостах — он толкает прохожих в спины, треплет им волосы, безжалостно швыряет в лицо горсти острой, колючей пыли. «Сурб Саркис бесится», — бранятся тифлисцы, сгибаясь навстречу ветру, старательно придерживая на ходу шляпы.

Сурб Саркис — святой, ему полагается быть добрым, но в марте он частенько бывает в плохом настроении.

Мы с бабушкой Олей опасливо вступаем на Воронцовский мост. Бабушка маленькая, легкая, ей трудно противиться ветру. Она идет мелкими шажками, низко опустив голову, одной рукой держась за перила моста, другой прижимая меня к своему боку. Ветер рвет из-под шляпки золотистые ее волосы, мне они сейчас кажутся особенно красивыми.