Марк Эгарт - Бухта Туманов

Крик дико и глухо отдался под землей и смолк. Никуленко опять заткнули рот тряпкой. Он ничего не видел в кромешной темноте, но чувствовал, что те двое — здесь, рядом. Он слышал их дыхание и едва внятный шепот.

Наконец грубый голос, очевидно принадлежавший бородатому бродяге, посоветовал Никуленко не шуметь. «Не то отправим к чертям собачьим!» Неизвестные пошептались, и тот же голос начал спрашивать Никуленко о возводимых в бухте укреплениях.

Никуленко не отвечал.

— Молчишь? Ладно!

Удар в голову опрокинул его. Потом его подняли, и допрос возобновился. Так повторялось несколько раз. Один спрашивал, а второй бил точно и сильно чем-то тупым по голове. Боль обжигала Никуленко, кровь заливала нос, рот, глаза, он захлебывался ею. Потом он потерял сознание.

Сколько прошло времени, Митя не знал. Когда он очнулся, никого возле него не было. Он лежал, обернутый в циновку, спеленатый, как младенец, не в состоянии пошевелиться. День ли, вечер ли — понять было нельзя: мрак и тишина.

Но вот сверху, заглушаемые толщей земли, донеслись слабые голоса. Несколько человек шли там, наверху, мимо фанзы, под которой он был погребен. Никуленко напряг слух, пытаясь разобрать слова. Вот люди остановились… Как раз над ним… Может быть, его разыскивают?

Он снова рванулся, перевернулся, но ударился о стену подземелья и бессильно замычал под своей рогожей.

Голоса начали удаляться, смолкли. Он опять был один.

Больше всего тяготило Никуленко сознание, что он так глупо, неосторожно попался. Как это он не подумал, что их могло быть двое! Кто они: лазутчики, диверсанты? Один, судя по его виду и речи, русский. Может быть, белогвардеец?

Слово «белогвардеец» связывалось у Никуленко с представлением о гражданской войне, которая для его поколения была далеким прошлым. Ему трудно было представить себе живого, реального белогвардейца. Неужто именно такой человек, забывший родину, предавший свой народ, допрашивал и мучил его?

Некоторое время он размышлял, как бы осваиваясь с этой мыслью. Потом словно перечеркнул, забыл ее. Важно не то, кто этот человек, а кто его прислал сюда и зачем. Видимо, где-то там, за рубежом, узнали о возводимых в бухте укреплениях и замышляют что-то. Что?

Чем больше Никуленко думал обо всех событиях, тем яснее понимал, что живым его не выпустят. Он тяжело вздохнул.

В этом вздохе было и сожаление об уходящей жизни, и забота о том, как предупредить своих о грозящей опасности.

Это была главная мысль, все другие отступили перед ней. Но что мог он сделать, связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, упрятанный в темном подземелье? Голову ломило от боли. Боль была такая, что иногда мысли в голове мешались. Потом сознание прояснялось, и опять он думал о том же: как предупредить, как оградить своих от опасности?

Наконец явились те двое, вынули тряпку изо рта, освободили тело Никуленко от дерюги, но завязали глаза. Снова начался допрос, снова его били, и снова он молчал. Это было единственное его оружие, и против него они были бессильны. Но он был им нужен, и они решили применить последнее средство.

Юноша почувствовал, что его поднимают. Один держал его за ноги, второй — за плечи. Несмотря на боль во всем теле и сильное головокружение, Митя старался запомнить направление, по которому его несли. Вскоре он почувствовал, что его просовывают сквозь какую-то дыру, и но затхлому запаху догадался, что втащен в фанзу корейца, под которой до сих пор находился. Ветер, прошумевший над сопкой, похолодил его распухшее от побоев, окровавленное лицо.

Никуленко отнесли на вершину Черной сопки и опустили на самый край обрыва, обращенный к морю. Он не мог видеть, как бородатый вопросительно посмотрел на своего спутника и начал распутывать веревки. Никуленко не слышал ни слова от бродяги и повернул голову в его сторону. Но глаза были завязаны — он ничего не увидел. Распутав веревки и освободив от них тело Никуленко, бородач, крепко придерживая его за руки — хотя избитый, измученный юноша и так не в силах был пошевелиться, — сказал как мог добродушнее:

— Не серчай, братуха! Помяли тебя малость, есть грех… Теперь потолкуем без шуму, по-хорошему — и кати на все четыре стороны. Вон как у нас!

Никуленко молчал. Он уже понял, зачем его принесли сюда, зачем развязали. Сейчас они делали последнюю попытку добиться от него чего-нибудь, а в случае отказа — бросят с обрыва в море. Придумано ловко: никто не заподозрит неладное, а подумают, что просто он сорвался и расшибся насмерть.